слов, фраз, с таким почерком — что глазной врач бы сам не разобрал ни хрена. Это была катастрофа. Но это еще не все — Вы все-таки взяли тона на три выше, чем в НЖ полагается, и мне надо было эти три тона изгнать для того, чтобы Ваша статья вообще могла появиться в нашем академическом издании. Это тоже была возня здоровая. А ведь времени-то не было — звонок звонил, не умолкал, пока я брюки надевал — весь номер уж печатался — так видите же Вы теперь, каким «сизифовым» трудом я доказал Вам свою безумную дружбу. Сизиф тут, конечно, не при чем. Но одним словом — «не дуйтесь, душка» — как говорит мой один приятель. Итак, далее, далее. Знаменитая статья вызывает все еще отклики потрясенной публики: во-первых, Степун писал (я Вам об этом писал или нет?), что статья замечательная и ставит остро вопрос о любви-ненависти к России у Г. Иванова, Блока, Белого. [660]
Видите до каких профессорских изысканий я поднял Вас. Это — не фунт изюму, эта самая любовь- ненависть. Далее. Получил от Старовой-Таубер [661] — оч<ень> восторженный отзыв, от Горской, тут подходил ко мне и изливался такой Тартак [662] (его называют тартак твою мать!), потом всякие еще письма были — уж забыл — не помню, «когда это было»».[663] Знаю, что Вы одержали гуманистическую допомогу от М. М. Очень рад. Стало быть — процветаете — поездочки, прогулочки — по узенькой по улочке.[664] У Вас сейчас, наверное, в Вашем Варе чертовски хорошо. У нас — зима — шалун уж обморозил пальчик [665] — и вообще очень прекрасно у нас зимой. Жалею, что из Вашей статьи в последнюю минуту кое-что пришлось удалить — из-за дип<ломатических> соображений. М. М. мне сказал и так, что от Струве будет, конечно, «письмо в редакцию» [666]. Я тогда постараюсь его прислать Вам, чтобы в случае надобности Вы одновременно ответили [667]. Да, забыл — оч<ень> интересный отзыв о статье получил от Корвина (восторженный как о статье, хотя я думаю, что он предпочел бы, чтобы статья была о нем).
Теперь перейдем к Вашим «стишкам», как Вы говорите. «Стишки» на большой палец. Нет, будем сейчас говорить совершенно всурьез. Я — Ницше, Вы — Вагнер.[668] Итак, начинаем. Два стиха — «Отзовись, кукушечка» и «Нет в России»[669] — просто потрясающие. Превосходнейшие. В частности, без Вашего на то согласия я их уже несколько раз оглашал (на Рождестве у Ульянова — были мы с женой и Мар<ия> Сам<ойловна> с Варшавским) — производят большущее впечатление. Потом еще оглашал и в других местах — оченно нравятся. Хотя один поэт и большой Ваш поклонник сказал: — (о России) — странно, что Иванов отказал себе в удовольствии сказать, что он русского человека — не понимает. Эти стихи действительно «неожиданность» Георг. Ив. Кстати, Вам, душка, Придется, вероятно, их посвятить Ницше [670], а то знаете, Ницше ведь злой, сволочь, как напечатает в след. книжке НЖ письмо в редакцию, что он все берет назад, что сказал, и что сказал он это не об Иванове вовсе, а о Корвине-Пиотровском — что Вам тогда делать? Корона-то и упадает... Придется Ницше доставить удовольствие... и посвятить ему этот стих. Как Вы думаете? Теперь буду по порядку номеров говорить о стихах. Первое — не оч<ень> нравится Первая строфа, т. е. извиняюсь, как сказала девица ди-пи, «катрен» — о кей! Даже в ней есть прелесть. Но — вторая — оченно не ндравится, в особенности эта ужасная строка «поклонился ночной синеве» [671] — что Вы, душка, я так писал, когда в гимназии был — и обязательно была ночная «синева». Второе — «дело случая» — о кей! [672] И оч<ень> ивановское (в новой манере «остроумия»). Третье вырезано. Четвертое — вполне приемлемо, но НОВЫХ лавров не вплетает в серебряный его венок. Пятое — ЧУДЕСНЕЙШЕЕ! Только я бы променял «гусенка» на «утенка» или даже «кутенка». [673] Кутенок — и звуково лучше и вообразительно — теплее, «лысее», как говорили мы в детстве с братом, выражая этим всяческую предметную милость. А гусенок — холоднее. И звуково — хуже кутенка. Ленора [674] — о кей, но скажите пожалуйста, не украли ли Вы это стихотворение ночью у политического автора? Седьмое — о кей — только мне не нравится — «за жизнь» — лучше бы было даже «на жизнь», [675] вообще что-нибудь повеселее тут надо бы. Восьмое — гениальное, в нем надо только одно: — Фридриху Ницше. Вот моя Вам рецензия, за которую никто мне не заплатит, не заплачет, не поймет.
Теперь. Далее. Стих — прекраснейший — Ир. Влад. получен своевременно, но тогда уже было поздно — и он остался на следующую книгу. А в этой — пошли все прежние — с исправленьем трапеции. [676] Это кое-как успел. Только от любви успел, иначе бы не успел.
Теперь вот что. Досылайте еще стихов к книге мартовской — время у Вас бугры. Вместе с Жоржем Адамовичем будете, он пишет статью о Блоке [677]. В частности, почему политический автор не пришлет беллетристики? Нам оч<ень> нужно к мартовскому номеру — выдумайте ч<то>-н<нибудь> — такое — интересное — ах раз, вырви глаз! Правда! А Вам, маэстро, необходимо написать что-то большое, протяженное — строк на двести или даже строф, «катренов» на двести. Ей-Богу — это и будет последний памятник, — после этого можно будет пробавляться — легкими нежными стихами. Возьмите, к примеру, дело на Почтамтской улице - да ямбами его! амфибрахиями! Всякими диссонансами - ассонансами! Правда, правда - чудно получится. В частности, об этом мне вдруг стал говорить не оч<ень> давно один наш общий знакомый — говорил по поводу статьи и вдруг говорит, а скажите, вы слыхали? Я вылупил глаза — говорю: никогда и «нечего. Ну, тогда это удивительно — Вы ведь попали в цель — несколькими строками. Какими, говорю? Да вот такими. Я говорю, ах, да что Вы, это же говорили какую-то чушь совсем яро другого Жоржа. А он говорит — нет, простите, это именно эта Жоржа. Я вылупил глаза и сказал, что ничего подобного не знаю и не слыхал. Видите А вот Вам бы следовало бы — написать поэму или лучше балладу «Преступление и наказание» — или там — «Преступление без наказания» — это уж как хотите. Но вот как Раскольников поднимается по лестнице — да если бы это Вы рассказали своими стихами — да вспрыснули купоросцем «Распада атома» — вот получилось бы большое монументальнейшее произведение. Подумайте! Ведь сейчас Вы живете — чертовски хорошо. Я Вам с политическим автором — завидую до красноты. Ей-Богу — оба можете писать — крыша над головой есть, ле табль э серви* — чеки поступают. А тут — ну, да, ну, пусть, — мы живем в квартире в шесть комнат со всеми удобствами и доллары попадаются, но ведь писать-то нет совершенно никакой возможности, ну, совсем никакой — и начинается одеревенение... одурение... не только писать, прочесть ч<то>-н<ибудь> умное нет времени... и никакой восхитительный телевизор и эр кондишенд** — это Вам все-таки, увы, не заменяет... Пишите, Вагнер! Пишите поэму! Балладу, что хотите. Например — «Баллада Почтамтской Улицы»[678] — Георгий Иванов. Да это черт знает что будет! Уверяю Вас!
Мих. Мих. мне рассказывал о своей дружбе с Манд<ельштамом> — я не представлял даже — это страшно интересно. М. М. было 19, Манд<ельштаму> 16. Они познакомились в Париже и встречались ежедневно, шлялись по музеям, концертам, кафэ и пр. М. М. рассказывал оч<ень> интересно. И я буду обязательно просить его написать для КЖ. М. М. тоже совершенно неправдоподобным представился рассказ «говна в перчатках» о том, что Манд<ельштама> привела мамаша да еще чуть ли не на местечковом языке с ним говорила. Дурак безвкусный, это говно в перчатке, а уж стишки он нам прислал — 7-я книга стихов! — «В лесу».[679] Это что-то ниже всякой ватерлинии — Бог знает какая чепуха. Кстати, не хотите ли написать об этой книжке? Было бы неплохо. Итак, кончаю. Знайте, что гонорары НЖ СНИЖЕНЫ, увы, по причине введения режима страшной экономии: вся проза 1 дол<лар> стр. (какая бы ни была), стихи — 20 сентов вместо 30-ти. Мартовскую книгу готовим — что дальше будет, не знаем — но надеемся, что нас подхватят под локотки... Дай Боже!
Только что вернулся из Франции с женой один приятель, художник — говорит — что дороговизна там у Вас — дикая — куда дороже, чем в Америке. И в частности, у Вас, говорят, — ПУЖАД? Не испужались Вы Пужада [680] — Нет, нет, ему я даже рада!
Жму руку Жорже — цалую Ир. Влад.
Ваш раб и холоп
<
* Le table est servie (фр.) — кушать подано, букв, «стол накрыт».
** Air condescend (англ) — прибор для установление в помещении приемлемой температуры воздуха.
