Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

потому что, лишь обозначив его, Войнович переходит к другому.

4

Не самокритичен Солженицын.

Самодоволен. Сам собой любуется.

А ведь «для писателя, — считает Войнович, — самодовольство хуже самоубийства. Собственно, оно само по себе и есть вид творческого самоубийства» (71).

Ограничен. Читает ли кого-нибудь из русских современников? Западных и восточных? Нет. Нет времени. Зато… все литературные достоинства, перечисляемые Солженицыным у отдельных писателей- современников, вернее, литературное выражение Солженицыным этих достоинств, по Войновичу, критики не выдерживает.

Но все эти аргументы Войновича (как и аргументы из частной жизни) тоже не выдерживают критики: вот контрвопросы.

Ну и что?

Кто обязывает одного писателя читать других? Это его личное дело. Как и личное дело — нырять в пруду с головой, воспитывать по-своему своих сыновей и ощущать себя здоровым, моложе своих лет.

Предъявляя Солженицыну все эти обвинения, Войнович начинает не только насмешничать — он впадает в серьезность. Что гораздо хуже.

И эта серьезность, неожиданная при первоначальной насмешливости, вызвала контраргументы, к которым прибегли защитники Солженицына. Войновича, в свою очередь, в чем только не наобвиняли.

Хотя на самом деле — отвлечемся от частностей — Войнович повторяет хотя вещи и банальные, но важные и точные: «Художественная литература — это вид искусства. Отсутствие в романе, повести или рассказе признаков искусства нельзя оправдать ни важностью темы, ни именем автора, ни его биографией, ни заслугами, настоящими или мнимыми, прошлыми или сегодняшними, ни обстоятельствами жизни» (84). Да, это так, и потому ни «Узлы», ни поздние рассказы, ни борьба Солженицына с плюралистами и постмодернистами успеха ни у читающей аудитории, ни у критики не имеют. Чем дальше, тем больше Солженицын совершает в литературе неверных ходов, бросающих отсвет и на то раннее его творчество, которое, безусловно, повлияло и на состояние умов, и на литературу, и на состояние общества, и на состояние государства.

Об этом — соглашаясь с аргументами Войновича — можно, увы, только сожалеть.

Ведь первоначальную дикую энергию и мощь Солженицына-писателя (и Солженицына-человека) никто, включая Войновича, не отрицает. Но рекомендации, которые дает Войнович-писатель писателю- Солженицыну, тоже вызывают не запрограммированную Войновичем улыбку. Например, он считает, что если бы «вверг его Отец небесный в нью-йоркскую суету, там тоже темы разные могли бы в голову прийти…

Вроде тех, что осеняли Сергея Довлатова» (91).

Однако и без критических окуляров ясно, что направление и суть дара у Солженицына и Довлатова, Солженицына и Синявского, Солженицына и Войновича — разные. Когда громовержец Солженицын дает советы парадоксалисту Войновичу, то это тоже выглядит, мягко говоря, безвкусно.

Впрочем, Солженицын дает советы всем — и писателям, и крестьянам, и правительству, и Думе, и самой земле русской. На том и теряет. Солженицыну надо пребывать на Олимпе и не вмешиваться: такая у него запрограммирована роль. А он вмешивается и тем самым портит себе все, включая имидж.

5

Книга Войновича шире, чем «портрет» Солженицына. Это и попытка самоосознания, и попытка разобраться в том, что представляло из себя диссидентское движение в разнообразии его морально- психологических проявлений. Войнович писатель злой и приметливый. Трезво смотрит на людей не только чужих, совсем других, но и на людей, как говорится, своих, своего круга. Ради нелицеприятного определения (или описания) никого не пожалеет. Вот он упрекает Солженицына в отсутствии «деликатности» по отношению к людям — например, к Сацу; но как будто забыл о том, что на первых страницах своего сочинения тоже по отношению к личности и частной жизни Саца был абсолютно ничем не связан. Изобразил как хотел: без зубов — так без зубов, пьяницей — так пьяницей, а еще и без индивидуального сортира. Есть такие авторы, к которым лучше лично не приближаться — где-нибудь обязательно что-нибудь заметят: и в каком состоянии ваш санузел, и давно ли убирались в квартире. Войнович зорок. Более того, он вчитывается и вычитывает из чужого (солженицынского) текста не то, что автор хотел сказать, а то, что сказалось.

Нетрезвыми глазами Войнович смотрит только на себя.

6

Так вот, о совете.

Раздиравшие русскую эмиграцию конфликты (и интриги) были зачастую порождены какой-то, на первый взгляд, сущей ерундой.

Вот добрая Лиза Новикова[54] сравнила ссору Войновича с Солженицыным и книгу «Портрет…» как результат ссоры с бессмертным сюжетом Гоголя и высказала предположение, что Иван Иванович и Иван Никифорович все- таки, в конце концов, помирятся.

Не знаю, не знаю.

Думаю, что раздражение Войновича, вылившееся, наконец, в отдельное повествование, связано отнюдь не с бестактным «советом», данным когда-то Войновичу Солженицыным через Ю. Штейна.

И даже не с «кумирней» вокруг Солженицына.

И не с неприятием его манеры говорить, писать, неприятием его образа жизни, его способа работы. В конце концов, Войнович самодостаточен, чтобы так «залипнуть» на чужих качествах. Может быть, даже лично ему и неприятных, лично для него не приемлемых. Мало ли каких в литературе и жизни неприятных и неприемлемых качеств. На всех книг не насочиняешь.

Дело глубже. Оно коренится а) в идеологии; б) в поэтике. Вернее, так: в идеопоэтике.

Не секрет ни для кого, что Солженицын давно разошелся со значительной частью диссидентства и, в частности, писателей, в принципе. Противостояние не противостояние, но очень разный подход к действительности и предложения по ее переустройству были высказаны Солженицыным и Сахаровым — лидерами двух направлений, условно говоря, консервативно-религиозного (Солженицын) и либерально- демократического (Сахаров). В этом различии коренился и разрыв. «Борьба» Солженицына с Синявским в «Наших плюралистах» тоже очень определенно маркировала идейную разницу. Солженицын и с самого начала, а чем далее, тем более двигался в сторону наших «патриотов» — даже официозных. Кончилось тем, что он одобрил Проханова за метафоричность[55] . А ведь стоит открыть текст Проханова, и все сразу понятно, и уровень метафоры, и ее идеологическая — коммуно-фашизоидная — сущность. Для того чтобы не различить в сочинениях Проханова красно-коричневую подкладку, надо быть дальтоником. Ведь не сразу Солженицын отличил Проханова (думаю, что одобрение Солженицына для последнего бесценно, повыше премии «Национальный бестселлер» будет), как не сразу одобрил своей личной, солженицынской, премией А. Панарина, ненавистника либерального пути новой России[56].

Но что же было сразу?

Сразу был консервативно-патриархальный взгляд на Россию и ее путь, на котором любые прозападные настроения движущихся суть настроения опасно-разрушительные. Западную модель Солженицын никогда не принимал, а оказавшись на Западе, категорически и неоднократно против нее высказывался. И в самых «свежих» своих мемуарах, «Угодило зернышко промеж двух жерновов», написанных с явной неприязнью ио отношению к приютившему и защитившему его слою деятелей Запада и неприятием западной культуры, цивилизации в целом, Солженицын прямо об этом свидетельствует. Противниками Солженицына — по Солженицыну — было не только Политбюро, но и «верхушка» западного общества (и ее обслуживающий персонал вроде западных журналистов)[57] . Спасительный для России путь — по Солженицыну — это путь самоограничения и патриотизма. Защиты русских — даже при условии потери какого-нибудь азиатского там «подбрюшья». Национализм