Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

родившихся в 1991-м. Расшифровать аббревиатуру «СССР» они уже не смогут, а про Ленина скажут, что он был дедушкой Ельцина.

Вместе с исчезновением «советского человека» («совка», как он сам себя вполне издевательски обозначит) исчезает и советская литература, прекращается процесс.

Было ли хоть что-то реальное заложено в этом понятии — советская литература, — или оно представляло собою абсолютно искусственное единство?

Реальное все-таки было: поскольку связанность общей социально-исторической и геополитической судьбой, безусловно, питала определенную общность задач и решений. Я имею в виду отнюдь не официальщину — «секретарскую» литературу, литературу начальников, которых надо было в обязательном порядке переводить и печатать немалыми тиражами; праздничные выезды, декады и дни — одной литературы в гостях у другой, сопровождавшиеся почти ритуальным пьянством и обжорством. Я имею в виду другую общность — общность драматического, а то и трагического опыта. Общность грузинской поэзии и русской. Имена Отара Чиладзе, Чабуа Амирэджиби, Нодара Думбадзе вовсе не были чужими для внимательного русского читателя. Более того, они были любимы и высоко ценимы русским читателем — тем более, что приходили к нему в высшей степени профессиональных, отточенных переводах — это вам не поток современных конвейерных торопливых переложений. Более того, публикации грузинской мифопоэтической, литовской психологической прозы, эстонского «маленького» романа, армянского нового эпоса (Турам Дочанашвили, Леннарт Мери, Энн Ветемаа, Грант Матевосян и еще имена замечательных писателей) становились событийными в русской читательской аудитории. А русская литературная среда, подчас более продвинутая, чем «национальная», давала убежище для тех, кому невозможно было высказаться у себя, в своей национальной периодике. (Почти все повести Василя Быкова выходили сначала в Москве и уже потом — на белорусском в Минске.) И наоборот. Завязывались особенные внутрилитературные отношения, оказывалось особое литературное гостеприимство: в «Литературной Грузии» печатались прекрасные русские поэты, путь которым в русскую периодику был перекрыт.

Так что под словами о «взаимосвязи» и «взаимообогащении» литератур таился двоящийся смысл: 1) официозно-ритуальный, 2) подлинный, настоящий. Впрочем, такая же раздвоенность сопровождала не только литературные понятия. Скажем, в редакции журнала «Дружба народов» засомневались в правильности названия. Ходил даже местный редакционный анекдот: переименуем «Дружбу народов» во «Вражду народов»…

Подлинное и настоящее обрывалось вместе с фальшивым и официозным. Ухнули в пропасть и тома бездарных сочинений, и тонкие сборнички изысканных стихов в дивных переводах Пастернака и Шенгели, Тарковского и Звягинцевой. Литературы замкнулись в изолированных национальных квартирах, несказанно попервоначалу обрадовавшись тому, что советская коммуналка кончилась. Хотя ни одна из литератур, потерявших общее пространство, от сокращения территории распространения (и влияния) не выиграла. Влиятельность потеряли все вместе. Влиятельность, а иные и просто возможность высказывания.

Передел литературного пространства: 1992

Чуть дальше середины года, обозначившего отпуском цен переход к рыночной экономике, переход столь же обрывный и внезапный, идеологический, как и отказ от нее семьдесят с лишним лет тому назад, в «Литературной газете» и, казалось бы, во вполне литературной статье (новое поколение решительно отвергает белинско-чернышевско-добролюбовскую социальность или все-таки нет?) зафиксирована «гнетущая усталость от всего демократического… Наскучила, в мозгах навязла нудная одномерность демократических идей. Оскомину набили правильные, как у пионервожатых, речи полуграмотных борцов за права человека. Эйфория… гипервентиляции воздухом свободы быстро прошла» («ЛГ», № 32).

«Дети подземелья» оказались в том же «бесконечном тупике», над которым посмеивались, читая пылкие статьи своих старших коллег. Но то, что предлагали старшие взамен, уже давно вызывало оскомину, если не отторжение: «духовность», «воскресающая Россия», «интеллигенция должна просветлиться», «дать людям духовную пищу» (И. Золотусский. Наши нигилисты. «ЛГ», № 24) — весь этот однообразный набор слов (на сленге — «духовка») сохранял свое значение скорее для пишущего, чем для читающего.

Старшие товарищи в 1992 году продолжали поражать воображение младших не только грозными инвективами и разящим пафосом, но и пышной образностью своих инвектив. Приведу хотя бы два образчика: образчик высказывания критика о критике и прозаика — о ней же. Критик: «После путча кампания по расстрелу классики продолжала нарастать. Нигилизм, уже получивший полную власть, перешел от мирного отрицания к палачеству» («ЛГ», № 24). Если у критика — «нигилисты», то у прозаика — «пустоплясы»: «…фигурально-критические презервативы подобраны в придорожной грязи у забора» («ЛГ», № 29).

На смену отмененной цензуре идеологической пришла цензура экономическая. Члены Русского ПЕН- центра обращаются к правительству России с призывом о помощи книгоиздательскому и журнальному делу («ЛГ», № 9), что иронически комментирует из-за океана Лев Лосев: «Своеобразие нашей великой литературы в том, что она единой системой кровообращения была связана с несвободой» («ЛГ», № 20). Лосев напрасно почуял несвободу и в обращении ПЕН-центра.

Но зайдем с начала, с «нашей стороны луны».

Общая усталость, спад, разочарование, горечь послевкусия: «Мы не чувствуем никакой близости к тем, кого вынесла наверх перестройка» (Владимир Войнович. Беседа с И. Золотусским: «Грустные разговоры в пустой квартире». «ЛГ», № 17).

Неприязнь по отношению к быстро меняющим идеологические приоритеты бывшим сотоварищам: «Дня не проходит, чтобы еще один демократ не обернулся патриотом…» (Леонид Баткин. Перехватчики. «ЛГ», № 17).

Бодрость воспевания нового начальства теперь уже самими демократами: «Отчет об исторической встрече деятеля культуры с руководителем государства очень напоминает аналогичные отчеты о беседах Г. Уэллса с Ильичом и Л. Фейхтвангера с Виссарионычем… Самый, самый человечный, домашние морщинки вокруг глаз… И — титанический, монументальный. Как все это знакомо! Как все это надоело!» (О. Мороз комментирует почти полосный материал «Марк Захаров в гостях у Бориса Ельцина». «Евангелие от Марка». «ЛГ», № 19).

Попытка определить и долю вины своей собственной, вины общей, тех самых «мы»: «Заигрались мы — кто в 'патриотов', кто в 'демократов' ('Я демократ' — это, перефразируя Шварца, звучит, как 'Я красавец'). Все играем, все и повсюду — даже когда не играем» (С. Рассадин. «ЛГ», № 24).

Если бы не было столь грустно, ошеломляюще смешным выглядело бы новогоднее пожелание «ЛГ»: «Несмотря ни на что, счастья, здоровья и благополучия в Новом году!»

Отметим: несмотря ни на что. Поскольку первое чувство, которое «будут испытывать люди после 2 января» в магазинах, — удивление. И хотя Даниил Гранин предупреждает читателя-обывателя-покупателя: «Уныние — великий грех», хотя забытое нынче МММ, у которого «нет проблем», поздравляло с «новой покупкой», уныние все-таки овладевало массами.

Но — еще пока не литературными.

Поскольку все-таки, несмотря на обрушившиеся цены, важнее был «переход судьбы от коллективной к личной» (П. Вайль и А. Генис в разговоре с С. Гандлевским и Т. Кибировым). Интеллигенция продолжала доказывать, что идеология для нее, вернее, отказ всей страны от идеологии важнее экономических трудностей. Активно обсуждались не резкие изменения цен, а идеологические заявления и поступки.

В конце года предыдущего Вячеслав Воздвиженский выступил с антисолженицынской статьей в «Огоньке» (1991, № 47–48). В первом номере года 1992-го в «ЛГ» 3. Миркина и Г. Померанц ответили на нее «Противостоянием на плоскости». А Рената Гальцева объявила в начале 1992-го крестовый поход против постмодернизма («Семь злейших духов»).

Тем не менее никак нельзя заключить, что кто-то из вышеназванных обозначил линию года. Отказ от общей идеологии привел к неизбежной в данных обстоятельствах эклектичности. И — к невероятным, немыслимым совпадениям в высказываниях авторов самых разных направлений и поколений. Так, с