Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Курицыным больше всего совпал… Вячеслав Кондратьев: «Не хочется мне умиляться… но поводу нашего демократического правительства. Не могу восхищаться я и современными 'нуворишами' и петь хвалу 'рыночным'… реформам» («ЛГ», № 9). Борис Чичибабин — чуть помладше Кондратьева, вечный оппозиционер советской власти, поэт, на протяжении трех десятков лег запрещенный, присоединяет свой голос к трагически отпевающим уходящий в небытие СССР:

С мороза душу в адский жар
впихнули голышом.
Я с родины не уезжал —
за что ж ее лишен?

К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет…
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.

(«Плач по утраченной Родине». «ЛГ», № 17)

Мучительный переход общества к новым отношениям так же мучительно воспринимался не только каждым серьезным, но и, казалось бы, вовсе несерьезным (по установке, по «имиджу») литератором. Вдруг стало больно всем и стало грустно всем: и в связи с новыми «рыночными» отношениями, и даже в связи с распадом империи, о котором столько мечталось. Диагноз тбилисца Чабуа Амирэджиби, волею истории оказавшегося гражданином нового, независимого государства: «Упадок прозы очевиден», «Прошлый год — год 'разгула' публицистики и журналистики»… А прогноз? Прогноз был более чем сдержанным и давался в согласии с диагнозом. Вот прогноз с «другого берега», от парижанина Дмитрия Савицкого: «Оригинальная новая литература появится лет через 5–6, когда схлынет неофитский ажиотаж и писатели вернутся к серьезным сюжетам, к качественной технике изложения. Сейчас ее губят как ни странно анекдот, гротеск, гипербола — эти санитарные явления культуры» («ЛГ», № 12). Насколько этот пессимистический диагноз (и соответственно пессимистический прогноз) соответствовали реальности года?

Каков этот год был в прозе? В «Дружбе народов» — «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» Марка Харитонова (№ 1–2), удостоенный в конце года первой на российской почве премии Букер.

В «Знамени» — «Сюжет усреднения» Владимира Маканина (№ 1) и «Юг» Нины Садур (№ 10), «Голова Гоголя» Анатолия Королева (№ 7) и «Здравствуй, князь!» Алексея Варламова (№ 9), «Входите узкими вратами» Григория Бакланова (№ 9) и «Омон Ра» Виктора Пелевина (№ 5), «Просто голос» Алексея Цветкова и «Человек и его окрестности» Фазиля Искандера, «Боевые коты» Беллы Улановской и «Знак зверя» Олега Ермакова…

В «Новом мире» — «Время ночь» Людмилы Петрушевской (№ 2), «Дружбы нежное волненье» Михаила Кураева (№ 8) и «Фили, платформа справа» Валерия Пискунова (№ 2), первая книга романа «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева (№ 10) и «Записки жильца» Семена Линкина (№ 9—10), «Вечером после работы» Валерия Залотухи и «Бесконечный туник» Дмитрия Галковского (№ 9, 11), «Сонечка» Людмилы Улицкой, «Поселок кентавров» Анатолия Кима (№ 7), рассказы Михаила Бутова (№ 8), «Обманки» Александра Бородыни (№ 2).

Год просто-напросто не соответствует всем пожеланиям и ожиданиям — но, впрочем, никогда всем пожеланиям никакой литературный пейзаж соответствовать и не мог. Можно сказать только одно: «улов» года был очень даже неплохим. По крайней мере, вот уже но прошествии тех самых «пяти-шести» лет, о которых столь язвительно пишет Д. Савицкий, стало очевидно, что тексты Петрушевской, Харитонова, Улановской, Улицкой, Маканина, Садур, Королева — список могу продолжить — уже выдержали (прошу прощения за тривиализм) испытание этим сроком, в отличие от беднеющего на глазах «улова»-97… Но к черту параллели! главное, на что я хочу направить внимание, — это разнообразие, разноплановость, мозаичность, пестрота года 1992-го.

При этом гражданская война в литературе действительно заканчивается: Дмитрий Галковский, например, печатает свой «Бесконечный тупик» кроме «Нового мира» одновременно еще и в «Нашем современнике» с предисловием В. Кожинова (№ 1–3). «Ненормальный Галковский» — так его окрестит в литгазетовской рецензии В. Курицын; да, ненормальный, то есть нарушитель норм и границ (еще в № 5 «Нового мира» опубликована также его «Поэзия советская»).

Несмотря на трудности и испытания, особенно в начале года, несмотря на более чем трезвые (и неуслышанные) предупреждения, общеромантический настрой, давно усвоенный шестидесятниками, еще не был окончательно вытеснен из центра литературного обихода на периферию. Постепенно именно «другая» литература с ее отсутствием всяческого пафоса (или даже его пародированием) перемещается в центр если не читательских интересов, то литературно-критических. Впрочем, читательский интерес продолжает падать: тираж декабрьского номера «Знамени» равняется 192 409 экземплярам — уже с точностью до единицы идет счет, это тоже говорящий показатель, свидетельствующий о нарастающей редакционной тревоге; тираж «Нового мира» соответственно равняется 241 340 экземплярам. В одном из «книжных ревю» (блок рецензий, регулярно помещаемый в «ЛГ») Владимир Сорокин назван «самым страшным и самым многообещающим писателем современной эпохи» («ЛГ», № 16), а в «Новом мире» чрезвычайно высоко оценен Виктор Пелевин, его первая повесть «Омон Ра».

Происходит передел, сложный, многоступенчатый, мучительный передел литературного пространства. Новые публикации современных «классиков» (Искандера, Битова, даже Маканина) встречаются без энтузиазма, если не иронично. Зато длинные статьи в «толстых» журналах посвящаются прозе никому до того не ведомых Юлии Кокошко, вышеупомянутого Виктора Пелевина или Михаила Новикова. Намечаются и две тенденции, вернее, две стратегии (гоже альтернативные по отношению друг к другу) в «новой», «другой» прозе. Это, с одной стороны, постмодернистская литература, в которую входят соц-арт, концептуализм, критический сентиментализм (термин С. Гандлевского), с такими прозаиками, как В. Сорокин, В. Пелевин, Д. Галковский, А. Королев, Н. Садур, А. Бородыня, Ю. Малецкий, В. Зуев, З. Гареев. С другой стороны, внутри того же поколения оживает и крепнет, как это ни удивительно, эстетика традиционализма (А. Дмитриев, А. Варламов, А. Слаповский, О. Ермаков, П. Алешковский, Л. Улицкая, М. Новиков, Л. Костюков, М. Бутов, В. Яницкий, В. Пискунов и другие).

Взаимоотношения внутри литературы (как «общего дома») усложняются. Количество линий оппозиции возрастает. Традиционалистов новых традиционалисты относительно «старые», то бишь предыдущего поколения, пытаются приручить. А злых мальчиков-постмодернистов, «нигилистов» они же, традиционалисты в возрасте пытаются от русской литературы отлучить. Навсегда.

Но были заметны и явные колебания — отказать от дома русской классики (объявив себя самого единственным наследником) проще всего. А если, наоборот, приветить?

Попыткой «приветить» стали, скажем, публикации, неожиданные для общеновомирского постсоветского контекста. Кстати, в 1992-м «Новый мир» открывает новую рубрику: «Религия и современный мир», показательную для «ново-новомирской» стратегии, публикацией длиннющей статьи В. Курицына «Постмодернизм: новая первобытная культура» (№ 2) и там же, следом за нею, — редакционного послесловия с бойскаутским названием «Играем в мейл-арт». Попытка привлечения не удалась; вернее, «Новый мир» сам от «игры» отвернулся, причем довольно скоро. Не новомирское это дело — от традиций уходить. Нет, ближе новомирскому, 1992 года, сердцу все-таки Варламов, принципиальный провинциализм Юрия Красавина, Михаила Кураева (повесть которого «Дружбы нежное волненье» снабжена подзаголовком «Записки провинциала»).

В общем ситуация неясная. Брожение, а не четкий абрис предпочтений. Не то чтобы размежевание,