очень ласковая улыбка. Он приблизился к нам.
— Вы отец Паисий? — взволнованно спросил я.
— Зачем тебе нужен отец Паисий? — ответил он.
— Я хочу передать ему вот эти носки и взять у него благословение.
— Ну тогда наклоняй голову, чтобы я тебя благословил.
Впервые после моего Крещения я взял такое благословение. Старец положил руку на мою голову и минут на пять погрузился в молитву.
Потом он завел нас во двор кельи, и мы сели на пеньки. Он стал говорить нам о Боге и о том, что происходит в мире, — словно он только что прослушал последний выпуск радионовостей. Беседуя, он много раз протягивал нам коробку с лукумом, уговаривая брать еще.
Пришли еще двое ребят, по виду анархисты. Старец продолжал беседу. Кроме всего прочего, он сказал нам и о буддизме, вырвав, таким образом, из моей души и эти занозы, потому что несколько последних лет — по часу в день я занимался йогой.
Мы беседовали около часа, после чего он повернулся ко мне и спросил: 'Хочешь, я возьму тебя в послушники?' Я ответил: 'Нет, отче, я на это не гожусь: я люблю мир'. В течение беседы Старец еще несколько раз повторил свой вопрос, но, к сожалению, в то время я жил настолько далеко от всего духовного, что не мог оценить величие сделанного мне предложения.
Потом он оставил нас и пошел складывать в поленницу какие-то обгорелые дрова. Мы вызвались ему помочь, но он отказался, сказав, что делает зарядку и что складывать дрова — это его послушание.
Прошло минут пятнадцать. Мы, четверо 'духовных туристов', сидели молча, 'переваривая' то, что сказал нам Старец. Своими словами он рассеял мои сомнения в существовании Троичного Бога. Однако одновременно я принимал и приражения помыслов от лукавого. Мне вдруг пришел помысел спросить — не вслух, а в душе — Старца о том, что необходимо сделать, чтобы оказаться в Раю. В своем тщеславном уме я решил: раз отец Паисий парит на такой духовной высоте, то он угадает мои мысли и мне ответит. Бог, пожалев меня, не принял мой эгоизм всерьез: Старец, оставив дрова, медленными шагами подошел к нам и, глядя на меня — но уже не в глаза, а глубоко — в самую душу, — ответил мне вслух: 'Для этого, сынок, надо иметь любовь и веру во Христа'.
У меня задрожали ноги, а мое сердце забилось так сильно, что я думал, что оно разорвется. Я смог пробормотать только: 'Григорий, нам пора уходить' и 'благословите, отче'. Но Старец ответил: 'Ну что же ты хочешь уйти? Оставайся, я возьму тебя к себе в послушники и дам тебе свое имя'. Однако мое сердце уже не могло выдержать того откровения Божия, которое только что его посетило.
После этого моя жизнь в корне изменилась. Несмотря на то, что я видел Старца первый и последний раз, у меня навсегда осталась с ним внутренняя душевная связь. Она продолжалась и после его успения: его чудесное участие в моей жизни много раз было явным. Однако величайшее чудо в том, что ему удалось навсегда посеять зерно веры во Христа в мою душу — в душу человека, совершенно далекого от Церкви. После этой встречи со Старцем прошло менее шести лет, и из отрицателя Церкви я стал монахом. В монашеском постриге — как и предвидел Старец — мне было дано имя Паисий».
БОЛЕЗНЬ И БЛАЖЕННАЯ КОНЧИНА
Как было уже сказано, подвижничество и боль были неотлучными спутниками Старца всю его жизнь. Свои подвиги он принес в добровольную жертву любви ко Христу, мучительные болезни принимал с благодарностью и славословием. Старец был испытан различными немощами. Страдание и болезни стали его почти всегдашним состоянием. Болея, он подвизался в подвигах аскезы, подвизаясь — болел. Он умел не обращать внимания на свою боль. «Ты делай свое дело, а я буду делать свое», — говорил он болезни и продолжал молиться, заниматься рукоделием или принимать людей. В то время как самому ему было больно, он утешал тех, кто тоже испытывал боль.
С самого начала своей монашеской жизни Старец страдал и мучился от бронхоэктаза много лет. Ему был поставлен неправильный диагноз и назначено неправильное лечение. Старец харкал кровью, и в конце концов ему была сделана сложная операция.
После операции Старец простыл, и врач назначил ему сильные антибиотики, не приняв во внимание то, что больной ничего не ел. У Старца открылся язвенный колит. Ему казалось, будто с его «кишок снимали кожуру». После этого он очень болезненно реагировал на самую малейшую простуду. У него начинались боли, бурчание и вздутие в животе, понос с кровью. То же самое происходило и когда он принимал некоторые виды пищи.
Он очень чутко реагировал на холод. Если во время Всенощных бдений двери храма были хоть чуточку открыты, то от малейшего сквозняка он начинал чихать и сильно кашлять. Часто он клал себе на лоб бумажную салфетку или маленький пластырь. Как объяснял сам Старец: «У меня были сильные головные боли, и один монах из Ставроникиты посоветовал мне подкладывать под скуфью бумажную салфетку. Он говорил, что от этого головная боль пройдет. Я и сам увидел, что этот способ действенный, потому что голова согревается и перестает болеть».
Уже в сентябре, с первыми холодами, Старец начинал топить у себя в келье печку, сложенную из кирпичей. Эта печь давала ему тепло, однако одновременно — дымом из трубы — «выдавала» его посетителям.
Конечно, когда Старец понимал, что пришедшие испытывают действительную нужду, он — в каком бы состоянии ни находился, каким бы больным ни был — в холод ли, в дождь или в снег — поднимался с кровати и выходил во двор, чтобы впустить пришедших. Он усаживал их в натопленном архондарике, а сам принимал каждого по отдельности в церкви, где было очень холодно. Так могло продолжаться несколько часов.
Все это состояние, каким бы трудным и болезненным оно ни было, Старец терпел, славословя Бога. Он не роптал и не просил, чтобы Бог забрал от него болезни и дал ему здоровье.
Около пяти-шести месяцев он страдал от межпозвоночной грыжи, которую получил на Синае, пытаясь поднять тяжелый обломок гранита. Ему было очень больно. Иногда он мог стоять или ходить, только опираясь на две палочки, принимать людей в таком состоянии ему было очень трудно.
В последние годы кишечные кровотечения стали мучить Старца все чаще и чаще. Он дошел до того, что ходил в туалет до девятнадцати раз за ночь. В его кишечнике ничего не было — из него шла только кровь. Врачи не могли с точностью назвать причину этих кровотечений, потому что ехать на обследование Старец отказывался.
Он принимал людей, выполнял свои духовные монашеские обязанности, тщательно соблюдал свой подвижнический устав, но силы его оставляли. Его истощали кровотечения и страшная усталость. «Иногда, — говорил Старец, — мне хочется потерять сознание».
За два года до кончины Старец вместе с другими отцами пришел в одну афонскую каливу, чтобы встретить Пасху. Шутя, он сказал старцу кельи: «Эх, батюшка, что-то произошло: или твоя келья передвинулась дальше от моей, или я состарился. Одно из двух: но вот что именно? Наверное, все же я состарился».
Старец видел, что его силы иссякают. Болезнь принимала все более и более тяжелую форму, кровотечение становилось сильнее, его нельзя было остановить ничем. Но, несмотря ни на что, он терпел,
