помышлением, который совершается посредством сосложения со страстными помыслами, но и стяжал недвижимость, неудобопреклонность ко греху[223].
Своими продолжительными подвигами Старец уцеломудрил свою плоть и подчинил ее Духу, он относился к труду как к покою и стремился к страданию. Он избегал наслаждения, которое приводит нас к страстям. Даже духовного наслаждения — того, которое приходит в молитве, он не искал. «Тот, кто не вкушает телесного наслаждения и совершенно не боится страдания, стал бесстрастным», — говорят Святые Отцы.
Благодатные дарования были для него поводом к смирению и еще большим подвигам. Будучи смиренномудрым, он не возносился, когда его прославляли и не огорчался, когда подвергался клевете. Он находился в состоянии бесстрастия, потому что имел память Божию[224] . Он постоянно или думал о Боге, или говорил о Боге людям, или молился Богу. Когда он молился, его ум выходил из пределов земной действительности, пленялся в созерцание, и при этом приражения помыслов его уже больше не беспокоили[225].
Чистый ум Старца вглядывался в Новый Век. Старец, облаченный уже в «живоносную мертвенность» и говорящий о Боге, передавал другим благоухание вечной жизни и сладость Божественного рачения.
Высшей точкой и венцом всех подвигов Старца Паисия была любовь. Он говорил: «Я чувствую ко всем людям точно такую же любовь, какую я имел к своим родным. Сейчас людей всего мира я ощущаю братьями и сестрами».
Старец был исполнен любви к человеку, к твари, он был палим огнем Божественного рачения.
С детского возраста он давал людям милостыню и помогал многим. Коницкие бедняки, находясь в нужде, прибегали к нему и просили его о помощи.
Однажды в соседней с «Панагудой» келье святого Иоанна Богослова обрели останки умершего несколько лет назад старца Продромоса. Старец пришел в эту келью и помогал братии во время обретения останков. На него произвело впечатление то, что кости отца Продромоса были желтыми[227], тогда как отец Продромос больше занимался не монашеской жизнью, а мулами: за плату возил на них вещи. Старец Паисий сказал: «По всей вероятности, он подавал милостыню другим».
Старец огорчался, видя социальное неравенство. «Какие мы христиане, — говорил он, — если у нас есть по два-три дома и дачи за городом, тогда как другие не имеют, где главу приклонить?»
Старец побуждал людей оказывать милостыню своим ближним, потому что он верил, что «когда ты берешь что-то от другого, то ты принимаешь радость человеческую. Однако если ты отдашь принятое тобой кому-то еще, то ты получишь и человеческую, и Божественную радость. Духовное [утешение] человек получает тогда, когда отдает что-то другим».
Милостыня Старца не имела границ. Он раздавал буквально все. Он понимал, в какой нужде находится человек еще до того, как тот просил его о помощи. Продукты и одежду, которую присылали ему люди, он с рассуждением раздавал больным и бедным монахам, а также детям, учащимся в Афониаде. Никто не уходил от него с пустыми руками и без утешения. Вместе со своим монашеским, но щедрым угощением, он раздавал людям в благословение различные вещи: крестики, четки, иконы, книги и тому подобное — и помогал им духовно. Люди уходили от него с радостным сердцем и успокоенной душой.
«Он постоянно думал о том, как сделать добро: как, не теряя ни мгновения, если это возможно, помочь человеку», — свидетельствует Екатерина Патера. Добро, которое он делал другим, отличалось радостью и красотой, потому что он оказывал его деликатно и тонко. Он не хотел, чтобы ты чувствовал себя ему обязанным, он относился к тебе как к брату и своим поведением побуждал относиться к нему так же.
Он легко отдавал, но с трудом принимал что-то от других. А когда, не желая кого-то ранить, он все- таки бывал вынужден принять какую-то вещь, то воздавал чем-то еще — давая больше, чем принимал.
Хотя Старец был нестяжателем, он откладывал немного денег (либо он занимал их у других), для того чтобы помочь кому-то в случае нужды, когда дело не терпело отлагательств. Например, когда какой- нибудь обремененный множеством проблем юноша приезжал на Святую Гору и у него не было билета на обратную дорогу, Старец с рассуждением ему помогал.
Старец мог бы помогать материально многим беднякам, потому что богатые люди доверяли ему значительные денежные суммы, однако этих денег он не принимал. Иногда он посылал людей, имевших нужду, к своим знакомым, которые могли им помочь. Он не стремился открыть «кассу взаимопомощи» для того, чтобы подавать людям милостыню, но смог сам стать сокровищницей Благодати Божией и — помогать людям духовно. Он был похож не на закрытый колодец со стоячей водой, но на бьющий родник, вода из которого течет не останавливаясь. Воды из этого родника хватает и деревьям, и птицам, и диким животным — и она все равно никогда не кончается.
Если Старец видел инвалида или человека с особой нуждой, то он отдавал ему все свое сердце и обязательно что-то в благословение. Если у него не было ничего другого, то он отдавал несчастному четки или свитер.
В жертву своей великой любви Старец приносил даже свое благоговение! Святыни, перед которыми он особо благоговел, он без колебаний отдавал другим. Он отдал свой нательный крест, в котором была частица Животворящего Креста Господня, в другой раз отдал ракушку, которую носил на груди и в которой был большой палец преподобного Арсения Каппадокийского. Этим мощевиком Старец крестообразно осенял больных и бесновавшихся. Только тот, кто знает об огненной любви Старца к святой великомученице Евфимии, может частично понять величину той жертвы, на которую он пошел, подарив одному человеку часть ее святых мощей, по Промыслу Божию попавших к нему в руки. И такое случалось не раз! По Промыслу Божию мощи святой Евфимии попадали к Старцу неоднократно, но он, постоянно по любви отдавая их другим, в конце концов сам оказался без мощей Святой, к которой испытывал чрезвычайное благоговение. То же самое происходило и с иконами, от которых совершались знамения или чудеса.
Любовь Старца была видна и из того, как он обличал или ругал сбившегося с пути человека. Подобно тому как мать ругает своего ребенка, но он при этом от нее не отходит, так и люди, понимая любовь Старца, с благодарностью принимали его замечания и обличения. Они знали, что он прав, и от его обличений чувствовали себя под надежной защитой.
Удивительна была и незлопамятность Старца. Людей, которые его обвиняли и были настроены к нему враждебно, он прощал и молился о них. Узнавая о том, что они впали в искушение или в нужду, он, сострадая им сердцем — так, словно они были его братья, спешил им помочь. «Не прощая других, мы находимся вне Рая», — подчеркивал Старец.
Любовь Старца произливалась через край его сердца и распространялась даже на диких животных. Животные чувствовали его любовь, приближались к нему и ели из его рук. Старец говорил: «Я попрошу Христа: 'Христе мой, помилуй меня, скота'. А если Он меня спросит: 'А ты миловал скотов?' — то, что я Ему отвечу?»
И действительно, он миловал и любил животных, относясь к ним как к творениям Божиим. «Эти несчастные, — говорил он, — другого Рая не ждут».
Уходя с Катунак, он оставил в келье котенка. Потом у него заболела о нем душа, он вернулся на Катунаки и забрал его, потратив на это два дня. Когда он жил в «Панагуде», ночью к дверям его кельи приходил и мяукал чужой кот. Тогда Старец, даже если был болен, вставал с постели и открывал ему дверь,
