Чужие сны и другие истории

— О, это совсем малочисленная группа. Настоящее меньшинство.

Все, кроме меня, засмеялись. Я улавливала тревожные сигналы: мой муж терял самообладание, позволявшее ему вести вежливую беседу. Струя сигарного дыма, выпущенная мне в лицо, свидетельствовала о том, что Бреннбару уже весьма трудно сдерживаться.

— Вы не угадали, — сказала я его соседке. — Мой муж родился на Среднем Западе.

— Бедняга, — вздохнула она и с лицемерным сочувствием положила руку Бреннбару на плечо.

— Средний Запад — отвратительная дыра, — донеслось с дальнего конца стола.

Мой обидчик (он цеплялся за рукав официанта с таким серьезным видом, словно это был миноискатель) усмехнулся.

— Ну вот и меньшинство!

За столом опять засмеялись, а я увидела еще один сигнал ослабевающего самоконтроля моего мужа. Его лицо одеревенело в улыбке. Бреннбар влил в себя третью порцию коньяка и тут же налил четвертую. Я забыла, что он заказал целую бутылку.

К этому времени я успела так наесться, что не могла даже смотреть на еду. И тем не менее я сказала:

— Я бы не прочь отведать десерта. Кто-нибудь меня поддержит?

Мой муж опрокинул четвертую порцию коньяка и с фантастичной решимостью налил пятую.

Официант вспомнил о своих обязанностях и отправился за меню. А мужчина, считавший официанта своим этническим собратом, довольно нагло посмотрел Бреннбару в глаза и сказал елейно- снисходительным тоном:

— Я всего лишь хотел подчеркнуть, что религиозная дискриминация — по крайней мере, в исторической перспективе — является всепроникающей и более скрытной, чем нынешние формы дискриминации. А мы громко вопим о расизме, сексизме и…

Бреннбар рыгнул. Этот резкий звук был похож… я почему-то всегда представляю медный шар, который открутили со спинки старинной кровати и бросили в посудный шкаф. Я хорошо знала и эту фазу состояния Бреннбара. Нет, десерт уже не спасет положения. Теперь им придется выслушать весь поток словоизлияний моего мужа.

— Первая форма дискриминации, — начал Бреннбар, — с которой я столкнулся, пока рос, настолько тонка и всепроникающа, что до сих пор не появилось ни одной группы, способной протестовать. Ни один политик не осмелился упомянуть о ней, и в суд не подан ни один иск о нарушении свободы личности. Ни в большом, ни в маленьком городе вы не найдете даже подходящего гетто, где бы эти несчастные смогли поддерживать друг друга. Дискриминация против них по-настоящему тотальна, что вынуждает их на дискриминацию собратьев по несчастью. Они стыдятся быть такими, какие есть; стыдятся, когда одни; и уж, конечно, еще сильнее стыдятся, если их увидят вместе.

— Послушайте, — вклинилась соседка Бреннбара. — Если вы говорите о гомосексуализме, то к нему уже давно так не относятся.

— Я говорю о… прыщах, — возразил Бреннбар. — Об угревой сыпи, — добавил он, обводя собравшихся многозначительным колючим взглядом. — Да-да, о прыщах.

Те, кто осмелился выдержать взгляд моего мужа, опасливо смотрели на его лицо с многочисленными следами прыщей. Выражение их собственных лиц было таким, словно они вдруг заглянули в палату какой- нибудь иностранной больницы, где лежат жертвы катастроф. На фоне увиденного и услышанного едва ли кто-то заметил, что мы заказываем десерт уже после бренди и сигар.

— Вы все знаете прыщавых, — продолжал обличительную речь Бреннбар. — И вас всегда коробило от их прыщей. Что, угадал?

Собравшиеся прятали глаза, но все эти ямки и рубцы на лице Бреннбара врезались им в память. Зрелище было тяжелым. Казалось, это следы камней, которые швыряла в него разъяренная толпа. Боже, сейчас он был просто великолепен.

Вернувшийся официант с пачкой меню в руках застыл на некотором расстоянии от стола, словно боялся, что наше молчание поглотит его листки.

— Думаете, мне было легко пойти в аптеку? — спросил Бреннбар. — Все баночки и коробочки в отделе косметики напоминали о цели твоего прихода. Фармацевт улыбалась тебе и громко спрашивала: «Чем вам помочь?» Как будто она не видела! Даже собственные родители тебя стыдились. Твои наволочки почему-то всегда стирались отдельно, будто их «забывали» добавить к общему белью. За завтраком мать могла спросить: «Дорогой, разве ты не помнишь, что твоя мочалка для лица — голубого цвета?» Следом ты видел, как твоя побледневшая сестра, найдя выдуманный предлог, вскакивала из-за стола и бежала в ванную, чтобы заново вымыть лицо. Вы тут рассказывали разные мифы о дискриминации. Прыщи красноречивее триппера. Его хоть можно скрыть, а их не скроешь. После урока физкультуры кто-то из мальчишек попросит расческу. Ты протягиваешь ему свою и видишь, как он застыл. Сейчас он молит всех богов, чтобы ему предложили другую расческу. До твоей он боится даже дотронуться: как же, если он возьмет ее и расчешет волосы — прыщи на его драгоценном черепе гарантированы. Неистребимый предрассудок: прыщи всегда ассоциировались с грязью. А как же иначе? Тот, у кого выделяется гной, никогда не моется.

Бреннбар окутался новым облаком дыма. Все молчали.

— Клянусь круглой задницей своей сестры, — продолжал Бреннбар, у которого не было сестер, — я мылся по три раза в день. Помню, однажды я мыл лицо одиннадцать раз! Каждое утро я спешил к зеркалу. Мое лицо было полем боя, и я смотрел на него как на сводку потерь. Возможно, специальный пластырь и угробил за ночь пару прыщей, но на их месте появилось четыре новых. Прыщам было наплевать, что тебе тоже хочется встречаться с девчонками. Кто согласится пойти с прыщавым? Ты идешь на обман: просишь так называемых друзей… так называемых, потому что настоящих друзей у прыщавых не бывает. Так вот, ты просишь их устроить для тебя свидание и ничего не говорить о твоей особенности. Ты специально договариваешься на вечер, и… твое свидание обрывается возле первого фонаря или ярко освещенной витрины. Наконец, то ли из ложного сострадания, то ли по причине изощренной жестокости эти так называемые друзья устраивают тебе свидание с такой же прыщавой девицей! Вы оба едва дожидаетесь конца этого совместного унижения. На что рассчитывали ваши доброжелатели? Что вы будете обмениваться рецептами мазей или подсчитывать, у кого больше прыщей?

Бреннбар умел выдерживать паузы. А сейчас пауза была ему просто необходима.

— Прыщизм! — выкрикнул Бреннбар. — Вот как это называется! Прыщизм! И вы все тут — прыщисты. Я в этом уверен, — почти шепотом добавил он. — Нет, вам даже отдаленно не понять, как это ужасно…

Сигара Бреннбара погасла. Заметив это, он чиркнул спичкой. У него дрожали пальцы. Чувствовалось, он взбудоражен собственным монологом.

— Нет, — заявил мой сосед. — Я хотел сказать, да… Я в состоянии понять, через какие муки вы прошли.

— Это же пустяки по сравнению с вашей проблемой, — угрюмо отозвался Бреннбар.

— Нет… то есть да. Я хотел сказать, это созвучно тому, о чем я говорил, — неуклюже оправдывался мой сосед. — Я вполне могу представить, как ужасно…

— Представить? — вклинилась я, на ходу сооружая очаровательно-язвительную улыбочку. — Вспомните, в чем совсем недавно вы пытались меня убедить. Вам не оказаться в его шкуре даже на мгновение, а ему приходилось жить с этим каждый день.

Я улыбнулась мужу.

— Это были настоящие прыщи, — сказала я своему недавнему обидчику. — Если у вас их никогда не было, представлять их бесполезно.

Я перегнулась через стол и крепко сжала руку Бреннбара.

— Отличная работа, дорогой, — сказала я. — Ты его добил.

— Спасибо, — ответил успокоившийся Бреннбар.

Его сигара снова дымилась. Он поднес к носу коньячный бокал и с наслаждением вдохнул аромат содержимого.

Соседка Бреннбара с неуверенным видом ерзала на стуле. Потом осторожно тронула его за руку.

— Насколько я понимаю, это была шутка? Вы решили нас развлечь?

Бреннбар загородился от нее облаком сигарного дыма, чтобы она не видела его глаз. Я всегда могу