суде держалась, ничего лишнего не сболтнула. Бескрылый ей что–то сказал, и она скрылась. Вышла мама. Совсем–совсем старая. Бескрылый что–то говорит ей, а она уцепилась за него и молчит. Потом выхватила из кармана у него узелок, и ну плакать, и ну голосить. Женщина — что ты хочешь… Только Бескрылый отвалил — тут же к ней хмырь подскочил ментовского вида. Цоп из рук узелок. Та пуще голосить, да в крик. А что толку… Э–эх, мама, вот и поглядел на тебя!
Хрустнув пальцами, Витек скомкал исписанный листок. К черту все эти сопли. С глаз долой и под стол. Эх, мама, мама, Полина Андреевна, и зачем только сынка такого непутевого породила — себе на горе.
«…Ты только никому не верь, дорогая моя. Ни ментам, ни Бескрылому, если он что–нибудь про меня дурное ляпнул, — никому. Я исправился. Я сейчас даже не дерусь. Честное слово. Я сейчас и мухи не обижу. Наоборот — меня то и дело обижают. Вот недавно…»
Встречают его в подворотне фрайера в кожанах — перед тем, ночью, он еще пару киосков разул подчистую, — перегораживают, значит, дорогу и говорят: «Верни все, что увел, а то…» — «А то — что?» — «А тогда увидишь». — «И рад бы исполнить просьбу, по, как говорится, увы… Честь не позволяет. Я — в законе». — «По закону — ты сейчас вне закона. Смотри, Хрипатый, с тобой могут разобраться…» — «Хоть счас, пацаны, — с любым». — «С тобой разберутся… по всей строгости закона». — «Эх, пацаны, пацаны, жалко мне вас. За такую подлянку на зоне опустят». — «Зоны строят для таких, как ты…» — «А вот не зарекались бы…» — «Короче, Виктор, мы тебя предупредили».
Только настроение испортили, суки. Он к девчонке как раз шел. Розы нес. После такого разговора милого они враз осыпаться стали. Чего, спрашивает, такой мрачный? Да так, отвечает ей, всякие производственные неурядицы. Надо белье с чердака снять — поможешь?
Стоп, парень! Стоп! Как же описать–то все, что потом?.. Как рассказать это матери? И притом так, чтобы не было в описании пошлятины? Он задумался. Паточная музыка проплывала мимо, мимо слуха, мимо сознания, уже не задевая, не раздражая и, кажется, ничего не трогая в душе; танцующие пары, даже целующиеся, не вызывали, как раньше, ревности — может, и у них не просто так все, а, как и у него, — чувства… С кухни слышался запах поджариваемой — для него лично! — картошки, казалось, можно было разобрать даже шепот шкворчащего сала, если получше прислушаться… Ну как, как передать на бумагу то волнение, ту сладкую боль, как описать ту дрожь, с которой поднимались они в лифте на чердак? Он слышал трепет девчонки на расстоянии, даже не прикасаясь к ней… Ка–ак?
«А у многих есть такой ключ?» — «У лифтерши, у начальника ЖЭКа и у нас. А ты не бойся, я его в скважине оставлю», — и подмигивает, коза. Что ж тогда, приходит на ум, в прошлый раз–то, не сделала так? Поднялись. Заперлись. Она к белью, а он ее — к постели. «Смотри, как тут хорошо. Давай посидим». — «А зачем?» — «Кое–что тебе расскажу и… покажу». — «А что… покажешь?» — «Сейчас увидишь». — «А это очень интересно?» — «Еще как». — «А что это глаза у тебя какие–то…» — «Какие? Какие у меня глаза?» — «Какие–то… сумасшедшие…» — «Это оттого, что ты рядом, такая…» — «Какая? Ну, говори!» — «Такая, та– ка–я…» — запел, прямо как оголец, в самом–то деле. «Ти–ише!» — «Чего ты боишься, мы же под замком». — «Услышат». — «А пусть слышат. Хочешь, прокричу, что люблю тебя и что женюсь на тебе. Пойдешь за меня?» — «Ты старый. Вон под париком уже седой весь». — «Не варить же меня…» — «Не знаю Может, и пойду. Если мама разрешит». А у самой глаза — как алмазы. В натуре, из–за таких моментов и стоит жить. «Ты готовить–то можешь? Картошку, например, поджарить?..» — «Я только яичницу могу. Но я научусь…» Вырвалась, стала белье с веревки снимать. «Нет, пожалуй, мама за тебя не пустит. Ты какой–то странный». — «Пустит. Я ее уговорю». — «Нет, не уговоришь. Она у меня упрямая. Слово–слово. Но добрая. И справедливая. А какая рукодельница. Смотри, этого петуха сама вышивала…» И показывает полотенце с красным петухом.
Ну как, как, скажите, описать такое родной матери?! А впрочем… Стоит ли теперь?
Покусывая ручку, Хрипатый некоторое время осоловело обводил серым взглядом обитателей хазы: маму Клаву, тощую, с волосами, как пакля, котов со своими хипесницами, жиганов с марухами, смотрел перед собой невидяще, о чем–то думая, и заклеивать конверт не торопился. Вор весь вечер не отрывался от стола, остальные гости словно бы и забыли о его присутствии, они были оживлены, смеялись и болтали вздор, слушали певца с голосом кастрата и танцевали, вжимаясь друг в друга, под липкую паточную музыку, извергаемую старинным катушечным магнитофоном, и целовались, целовались по углам. А вор сидел, сутулый, поджарый, как волк, один за столом, трезвея постепенно и словно толчками, кивал в такт музыке и внутренним толчкам крупной костистой головой, начавшей седеть, которую по–ястребиному вжимал в острые поднятые плечи, и словно пел что–то про себя. На коленях лежало полотенце с красным петухом.
— Ну что, кхе–кхе, составил послание? — покашливая, спросила усатая хозяйка, протягивая прикуренную сигарету. — Давай передам.
— Подожди. — Он вынул из конверта исписанный листок, порвал его и бросил под стол. На чистом быстро написал: «Мама! Прости меня за все. Твой сыночек Витя». Запечатал и отдал маме Клаве. — Только смотри — лично в руки.
— Не боись… И ни о чем не желкуй. Ну их, этих жоржеток. Вон у меня сколь этого добра, и не хуже. Любая За счастье сочтет…
— Увы, не в этом дело, мама Клава! Как там картошечка?
— Уже поспела.
— Ну тогда неси, — равнодушно потянулся к гитаре.
Ударив по струнам, запел бархатно и вкрадчиво, голосом Розепбаума, покрывая магнитофон, который, впрочем, тут же вырубили:
Гоп–стоп! Сэмэн, засунь ей под ребро.
Гоп–стоп! Смотри, не обломай перо.
Об это каменное сердце…
На середине песни, когда уже дошел до «старины Херца», из кухни к нему вдруг направились двое незнакомцев. Морды у обоих — хоть щенят об них бей.
— Руки!..
Хрипатый дернулся было вскочить, но в глазах разом померкло. Когда очнулся, было тихо, оч–чень тихо, все напряженно молчали, музыка не играла, только тикали часы, да на запястьях поскрипывали железные браслеты: ему сказали вполне миролюбиво:
— Хватит тебе, парень, флейту настраивать. Поедем–ка с нами, на рояле поиграешь.
— Кооператоры, суки, вломили! — надтреснуто сказал Витек, сплевывая кровь одному из ментов на ботинок.
В изоляторе, куда его вскоре препроводили, был ужин. Макароны по–флотски. Ему же подали — отдельно! — хорошо прожаренную на свином сале картошку с хрустящими огурчиками, пахнущими хреном и укропом. Хрипатый наелся, развалился на нарах и пустился в рассказы.
Об этих удивительных семи днях на воле он рассказывал потом семь лет, и эти рассказы корешам не надоедали…
Рассказывал он неторопливо, мечтательно устремив поверх голов невидящий взгляд, хриплым своим голосом, поглаживая при этом полотенце с красным петухом. Только рассказывал, но не пел. Не стало голоса. Увы, пропал опять. Теперь, похоже, навсегда.
«…А может, еще и нет, сыночек?»
