— Ну, ну, пей, — подбадривали продавцы. — Уже мало осталось!
— Ты, панычику, ремень расстегни, легче будет!
Давидка очень любил свой ремень — предмет зависти многих мальчишек на Старом Рынке, и снимал его только на ночь. Конечно, когда Давидка нашел его на свалке, он выглядел незавидно: без пряжки, лак облез. Но дедушка… о милый дедушка! — он намазал ремень глазурью, натер до блеска, сделал из консервной банки настоящую пряжку, не хуже, чем у кондуктора в трамвае.
Давидка с трудом расстегнул пряжку. Сразу стало легче. «Да, теперь выпью», — подумал он.
Прицепил ремень к лямке штанишек у самого плеча и, подбадриваемый продавцами, одолел еще два стакана. Мальчик почувствовал, как ему стало трудно дышать. А в графине уже немного воды — еще три- четыре стакана, и «добрый пан хозяин» отдаст Давидке платье…
Вот здорово будет! Давидка представил, как он придет к пани Мартынчуковой и скажет: «Вот вам подарок. Это я для вас в кредит купил». Но вдруг испугался: «А что если пани Мартынчукова не поверит? Конечно, может подумать, что я украл. Она как-то говорила: «Кто обманывает, тот и ворует». А ведь все знают, что меня дразнят брехуном». Но сразу же успокоил себя: «Я побожусь, и пани поверит».
Давидка вспотел от натуги. После каждого глотка по всему телу пробегали мурашки, его знобило, а к горлу подступала тошнота.
«Ой, не выпью», — испугался мальчик, чувствуя, что вот-вот заплачет. Пересиливая себя, снова поднес стакан к дрожащим губам…
Давидка вообще был мастером на всяческие выдумки, за что даже Ромка назвал его лгунишкой. Особенно после того, как Давидка убедил Ромку и Гриця сделать из цветов акации «парфумы».[6] Они побежали на плац Теодора продавать свою «продукцию» и едва не угодили в полицию за «коммерцию без патента и фальшивые парфумы».
Теперь Давидка изо всех сил старался убедить себя, что в стакане вовсе не вода, а сладкий- пресладкий лимонад. Он еще раз глотнул. «Тьфу, какой противный этот лимонад… Но ничего… Еще остался только один стакан…»
— Не могу больше, панцю, — худенькие плечи Давидки задрожали, по щекам покатились слезы.
А продавцы хохотали.
— Го-го-го! Какое у него пузо стало!
— Ему жилет и золотую цепочку!
— Говорят, у нас много нищих. Ха-ха-ха! Разве у нищего может быть такое толстое пузо? Ха-ха-ха!
— Что ж, панычик — банкрот? — насмехаясь, спросил «добрый» пан хозяин. — Уговор дороже денег: не выпил воду — значит нет платья.
Мальчик умоляюще взглянул на «пана хозяина», все еще надеясь, что тот отдаст платье. Ведь Давидка не допил всего стакан… Но «пан хозяин», заметив входящего в магазин состоятельного покупателя, моментально сделал важное лицо и, толкнув Давидку к выходу, бросил:
— Ну, иди, иди, панычику! Сам виноват!
Так и не смог Давидка отплатить пани Мартынчуковой за ее доброту.
Кроме семьи Мартынчуков, Гриця Ясеня, маленького газетчика Антека — сына грузчика, есть у Давидки еще один друг — молодая, красивая, но почему-то совсем седая пани профессорка, которая у себя дома бесплатно обучает детей рабочих. Молочница Юлька раззвонила по всему Подзамче, что пани профессорка ежедневно берет у нее целый бидон молока, а в пекарне (рядом с аптекой на углу Старого Рынка и Волынского пути) каждый день покупает по пятнадцать фунтов хлеба, и не какого-нибудь, а белого, пшеничного. И все это для «школяров». Через год, когда Давидке будет десять лет, пани профессорка обещала и его принять в свою школу.
Давидкины друзья живут на улице Льва, в самой старинной части города, под горой в районе Высокого Замка.
Но кроме друзей, которых мальчик любил, у него водились и враги. Ну, хотя бы этот белобрысый Збышко из двухкомнатной квартиры над каморкой, где ютятся Давидка с дедушкой. Можно подумать, будто это он сам извозчик, а не его отец, пьяница Ян Зюбик. Как бы не так! Отец его и близко к лошади не подпускает — так этому Збышку и надо! Все мальчики на Старом Рынке дразнят его «крыса», хотя, по мнению Давидки, широколицый, курносый Збышко на крысу вовсе не похож. Разве только два передних зуба торчат из-под приподнятой верхней губы, как у крысы.
Когда Давидка был совсем маленький, Крыса никогда не проходил мимо, чтобы не задеть:
— Гей, продай губы на подметку, жиденок!
Или:
— Дай деньги под проценты!
Как будто Давидка был таким богачом, как хозяин их дома Соломон Гольдфельд, владелец большой аптеки и трех каменных четырехэтажных домов. Этот действительно ссужает людям деньги под проценты.
А теперь Крыса начал пускать в ход руки. Он охотится за Давидкой, как кот за мышью. Йой, этот Збышко! Как только поймает Давидку, грозно вылупит маленькие, круглые как у рака глазки и гаркает:
— А ну, реб Давидка, пиши заповит![7] Сейчас я из тебя, жиденок, душу вытрясу, как наш хозяин пан Соломон из моего батька душу трясет, чтоб он с конюшней убирался ко всем чертям.
— Збышко, бойся бога, что я тебе сделал? — жалобно кривился Давидка, так напуганный его свирепым видом, что даже не помышлял вырваться, — ведь Крыса вдвое сильнее. — Йой, не бей меня по голове! Не бей!.. Чтоб я так ослеп, если я могу написать твой заповит, — искренне говорил Давидка. — Я ж не знаю, что это такое… Я ж не умею еще писать… Ты же знаешь, Збышко, пан хозяин скоро и нас с дедушкой выбросит на улицу, нам же нечем платить за квартиру. Йой, не бей… Отпусти… — просил Давидка.
Его мольба тронула бы и камень, только не сердце этого Збышка.
Старый Лейзер Боткин, узнав, как измывается над внуком Збышко, собирался пожаловаться извозчику, чтобы он унял своего сорванца, но в последнюю минуту передумал и сказал внуку:
— Знаешь что, Давидка? Ты лучше скажи Ромке, так будет вернее. У этого мальчика золотое сердце, а голова — так это не голова, а талмуд, чтоб он так был здоров, этот мальчик. Ромка один раз хорошенько проучит этого Збышка, и, чтоб я так мог видеть свет, этот головорез-разбойник больше не будет тебя обижать. Помнишь, как Ромка поколотил тех босяков, которые натравили на тебя пса?
Еще бы! Давидка помнит. Тогда он не просил милостыни, а работал, как все порядочные люди, и зарабатывал на кусок хлеба себе и дедушке.
В этот день Давидка как всегда понес две бутылки керосина толстой зеленщице, которая живет на улице Марии Снежной, около костела. Ничего не подозревая, мальчик спокойно бежал через двор, как вдруг на него набросилась лохматая черная собака — кто-то спустил ее с цепи.
— Ма-а-а! — испуганно закричал Давидка и побежал к воротам. Но тут его остановили три хлопца.
— Цыган, возьми!
— Бери его, куси! — травили они.
Это еще полбеды, что лохматый пес больно укусил мальчика за ногу и порвал единственные штаны. Хуже было то, что Давидка от испуга выронил бутылки с керосином и они разбились.
Даже не хочется теперь вспоминать, что было, когда он, заплаканный, прибежал обратно в керосиновую лавку.
Пани Рузя, жена хозяина лавки, увидев мальчика без бутылок, сразу же догадалась, что керосин пропал. А у пани Рузи разговор короткий: случилось что не так — бац по морде!
На этот раз Давидка угодил ей под горячую руку, видно, после ссоры с мужем. Одним словом, она так хлестала мальчика по щекам, что у бедняги искры из глаз сыпались. Еще и кричала: «Анатоль! Богом прошу, чтоб тут и духа этого жидовского не было! Найми поляка! Слышишь, поляка!»
И хотя на душе у Давидки было очень горько оттого что его прогнали, однако он, бредя домой и размазывая кулаками но вспухшим щекам слезы, вслух размышлял:
— Ничего, ничего, пускай аж два раза нанимает поляка… Они думают, поляку будет приятнее, когда
