Кто бы мог подумать! Солдат-перебежчик оказался сыном Василя Омелько. Ярослав Калиновский в это время заделывал брешь в стене баррикады и не подозревал, что рядом — его молочный брат. Отец сразу узнал сына и бросился его обнимать.
— Солдат ты мой горемычный, — не утирая слез радости, приговаривал Василь. — Таки встретились, довелось… Во всех казармах искал, измучился. Нема, говорят, Сашка Омелько. А один офицер даже насмехался: «Иди, — говорит, — старый, иди, нечего тут вшей трусить».
— Не там ты сына искал, батьку! — крикнул кто-то из рабочих. — Честных людей тут, на баррикадах надо искать!
— Да хватит, отец… хватит… Люди ж смотрят, — смущенно оглядываясь, успокаивал отца Сашко.
— Гей, хлопче, — окликнул Казимира человек с окровавленной повязкой на голове, — Гая не видел?
— Там, — показал Казимир.
Раненый зашатался. Казимир подхватил его и повел.
Гай усадил человека с окровавленной повязкой на ящик. Какая-то женщина подала ему воды. Раненый жадно напился и через силу заговорил:
— Я с Краковской площади… Богдан Ясень ранен… Просит… Вам сейчас надо быть там… Через проходной двор Успенской церкви можно пройти на площадь Рынок, а там но Краковской улице…
— Я пойду, вам туда идти опасно, — сказал Ярослав.
— Мы пойдем вместе, — вмешался в разговор Стахур. — Ты, Кузьма, нужен здесь… Сейчас мы не имеем права рисковать своей жизнью.
Гай на мгновенье задумался, точно принимал какое-то важное решение.
— Хорошо, идите, друзья. Помните: наш долг — возглавить стихийно возникшие баррикады.
— Поспешим, каждая минута дорога! — Стахур взял за локоть Ярослава.
Они попрощались с товарищами и пошли.
Ромка задумчиво провожал их глазами, как вдруг услышал слова человека с окровавленной повязкой:
— Вы бы только поглядели на жинку убитого Мартынчука… Стащила гонведа с лошади. Он, падлюка, девочку лет восьми саблей рубанул. Так, верите, Мартынчукова на глазах у всех задушила убийцу… Обезумела от горя… Кругом свистят пули, а она — ничего не боится. Отчаянная…
— Мама! — вздрогнул Ромка. — Ее же могут убить!
Рука Гая легла на плечо мальчика. Удержать Катрю мог только Ромка — мать его любила больше жизни. И Ромке нужно быть около нее.
— Вот что, Ромусь, догони Ярослава и Стахура. Пойдешь с ними на Краковскую… Побереги мать…
Ромка побежал. Встретил Антека и Давидку, которые тянули к баррикаде тяжелый ящик с камнями. Помог друзьям. А когда оглянулся, ни Ярослава, ни Стахура на площади не увидел. Ромка пустился их догонять. Миновал узкий переулок, вдоль стены бывшего королевского арсенала пересек Доминиканскую площадь и юркнул в ворота Успенской церкви.
Ярослав и Стахур вошли под темную арку проходного двора Успенской церкви. Приотстав от Ярослава, Стахур быстро огляделся. Никого. Поспешно достал из бокового кармана револьвер и выстрелил Ярославу в спину. Студент упал под окном часовни.
Спрятав револьвер, Стахур подбежал к своему спутнику, склонился над ним и участливо спросил:
— Что с вами?
— Меня ранили… Помогите…
— Я не оставлю вас, друг мой, — с предельной искренностью прозвучал голос Стахура.
Глаза Ярослава закрылись, голова поникла.
Стахур оглянулся… Ромка как раз вбежал под арку, но Стахур не заметил его. Приставил револьвер к затылку Ярослава и спустил курок…
Приглушенный выстрел отдался в ушах Ромки с такой силой, будто рядом прогремел пушечный залп. Мальчик на миг оглох и онемел от ужаса. Но, когда увидел, как Стахур, по-воровски оглянувшись, поднял Ярослава на руки и понес в ту сторону, где стоял Ромка, мальчик сорвался с места и, незамеченный, помчался назад на площадь, к баррикаде.
Ромка бежал, не замечая, как из-за Песковой горы надвигались тучи, как они сливались, густели. Издалека донесся раскат грома. Мальчик вздрогнул, но не остановился…
До площади оставалось не больше двухсот шагов. Неожиданно из калитки выскочил пикет полицейских.
— Взять! — приказал сержант.
— Ты куда? — схватил Ромку полицейский.
— Я… я… на… Ста… рый… Рынок! — задыхаясь от волнения и испуга, еле вымолвил Ромка.
— Я тебе покажу Рынок! — полицейский несколько раз ударил Ромку по голове и потащил к парадному.
— Пустите! Пустите! — вырывался мальчик.
Полицейский затащил Ромку в комнату какой-то квартиры. Вдоль стены сидело несколько мальчишек самого различного возраста. Среди них оказался Крыса и другие знакомые мальчишки.
Толстый сержант с бабьим лицом развалился в кресле. Уставившись на Ромку сонными глазами, он начал допрос:
— Не ты ли ошпарил нашего капитана?
— Какого капитана, прошу пана? Я ничего не знаю, отпустите меня домой…
— Отвечай, когда тебя спрашивают!
— Никакого капитана я не знаю! Пустите меня домой!
Пока продолжался допрос Ромки, Стахур успел принести на площадь свою жертву. Рабочие сомкнулись вокруг убитого Ярослава. Стояли неподвижно, с мрачными, гневными лицами.
— Я чудом уцелел, — скорбным голосом рассказывал Стахур. — Кольцо сомкнулось. Там пройти невозможно. Он еще был жив. Умер на моих руках, когда я его нес. Я любил его как сына. Лучше бы меня убили…
— Какого товарища потеряли! — в глубокой печали склонил седую голову Кузьма Гай. И две трудные мужские слезы покатились по лицу.
— На Краковскую площадь надо пройти во что бы то ни стало! Там сейчас льется кровь, — напомнил Стахур.
— Да, надо идти! — очнулся от оцепенения Гай. — Но как туда добраться?
Блуждающий взгляд Стахура сосредоточился и, казалось, остановился. Не сводя глаз с крышки люка, он вдруг воскликнул:
— Ой, какой я дурень! Старый осел! Как я мог забыть? — И он постучал ногой по чугунной крышке канализационного люка. — На Краковскую площадь пройдем по туннелю подземной речки.
— Люди! Кто знает подземный лабиринт? — громко спросил Гай.
— Я знаю! — вышел вперед болезненный с виду водопроводчик с воспаленными глазами. — Я проведу!
— Конечно, Павло Геник — старый крот! Он под землей как у себя дома. Проведет! — поддержал кто- то водопроводчика.
— Надо спешить, друже Кузьма, — заметно просветлело лицо Стахура. И он поднял крышку люка.
Почтальон пан Болеслав бессменно на протяжении тридцати лет доставлял письма в район Подзамче. Знали его здесь все — от старого до малого. С появлением этого никогда не унывающего, всегда старательно выбритого, с лихо закрученными усами, приветливого человека было связано не одно радостное или печальное известие. И если у кого-нибудь горе перехлестывало через край, у почтальона всегда находилось слово утешения, ласки. Случалось, письмо приносило в дом радость. Тогда пан Болеслав (никто не знал его фамилии) меткой шуткой придавал событию своеобразную светлую окраску.
Дети выбегали ему навстречу и, обступив, наперебой спрашивали:
— Пан Болеслав, нам есть письма?
— А нам?
