осенней ловли рыбы, урты посмотрели неодобрительно. Ведь известно, что к городьбе не приступали из-за русских лодок, которые приплыли на Обь-реку, и даже простое упоминание о сорах было равнозначно прямому вопросу: придут ли русские в юрт Екмычея и что собирается делать князь? А спрашивать князя считалось неприличным. Придет время, и он расскажет своим уртам обо всем, что посчитает нужным рассказать…
Юзор, почувствовав молчаливое неодобрение старших, смутился и отодвинулся от костра.
Тем временем рабы вывели из выли-хота [86] упирающегося, испуганно всхрапывающего оленя. Умерщвлять оленя для богатырского пиршества полагалось самому уважаемому воину, достигшему возраста мужской мудрости и отличившемуся на войне. Нельзя было проливать на землю кровь оленя – животное убивали одним ударом обуха топора по голове. Воины ревниво поглядывали друг на друга, ожидая, кого выберет князь.
– Покажи свою силу, Ешнек! – помедлив, произнес Екмычей.
Коренастый воин в распахнутом на груди халате проворно вскочил, вытащил из-за пояса топор на короткой рукоятке. Урты удовлетворенно склонили головы. Ешнек – славный воин, достойный этой чести. Он храбро сражался на войне, а в прошлом году один добыл зверя для медвежьего праздника – отправился в лес и убил копьем. В одиночку отваживались ходить на медведя только, самые большие богатыри…
Чуть раскачиваясь на кривоватых толстых ногах, Ешнек подкрадывался к оленю. Рабы расступились, удерживая оленя за ешь-юх [87] вытянутыми руками. Ешнек высоко подпрыгнул и обрушил топор на голову оленя. Обернувшись, показал обух топора князю: крови не было.
– Гей! Гей! Гей! – прокричали урты и разом поклонились на закат.
Обычай был соблюден. Урты снова погрузились в многозначительное созерцание игры огня, ожидая, пока рабы разделают тушу и принесут богатырскую пищу, от которой мышцы становятся сильнее, а сердце – мужественнее.
На запах свежей крови сбежались собаки, поползли на брюхе к оленьей туше. Рабы отгоняли их палками. Собаки отбегали, повизгивая от боли, и снова позли по песку к дымящемуся мясу – упрямо и бесстрашно.
Суматошные выкрики рабов, лай и рычание собак не раздражали Екмычея. Все было так, как должно быть. Собаки помогают людям добывать зверя и стерегут оленей от волков, они имеют право на свою долю. В юрте Екмычея собаки сильные и храбрые, они не боятся никого, кроме собственного хозяина. Но они, как и люди, должны быть терпеливыми. Нетерпеливые вместо пищи получают удары палкой…
Старший из рабов принес большой деревянный ковш, наполненный оленьей кровью. Князь Екмычей бережно принял ковш двумя руками, сделал глоток – такой большой, что едва не захлебнулся теплой солоноватой жидкостью. Струйки крови потекли по подбородку, брызнули на грудь. Екмычей медленно провел ладонью по подбородку, вытер окровавленную руку о полу халата. Урты переглянулись: князь не отметил свой лоб кровью, войны не будет!
Вторым к ковшу приложился Ешнек и, следуя примеру князя, тоже обтер ладонь о халат.
Ковш обошел круг воинов и вернулся к Екмычею. Тот выплеснул остаток крови на песок. Ешнек опустился на колени, принялся внимательно разглядывать кровяные брызги. Острыми концами они показывали в сторону от селения. Это был добрый знак: жилища останутся неприкосновенными, а люди – живыми…
На большом хуване [88] князю принесли сырые оленьи потроха и костный мозг; отдельно лежали глаза и губы животного. Екмычей взял двумя пальцами олений глаз, медленно поднес ко рту и проглотил, не разжевывая. Другой глаз он протянул Ешнеку. Тот бережно принял студенистый комочек в ладонь, гордо покосился на воинов: все видели милость князя?
Теперь никто не может сомневаться, что именно его, богатыря Ешнека, князь считает своей правой рукой! Если князь отдавал кому-нибудь олений глаз на богатырском пиршестве, это означало, что избранный урт ближе к нему, чем все остальные…
Оленьи потроха Екмычей собственноручно разрубил ножом. Воины, подползая на четвереньках к князю, принимали с кончика ножа кусочки сырой печени, почек, желудка и проглатывали, почтительно зажмуривая глаза.
Рабы поставили перед уртами маленькие деревянные корытца с ломтями свежей оленины. Воины выхватили из ножен, привязанных ремешками к ноге, длинные ножи, отрезали кусочки мяса и обмакивали в кровь, скопившуюся на дне корытца. Ели медленно, тщательно разжевывая нежное мясо, всем видом своим показывая, какое удовольствие они испытывают.
Закончилось богатырское пиршество. Воины побросали свои хуваны собакам, и те вылизали деревянную посуду, очистив от кровяных подтеков и остатков пищи. Потом женщины соберут посуду и спрячут в берестяной короб – до следующего богатырского пиршества.
Рабы сгребли в кучу оленьи кости, сухожилия, лоскутки кожи, легкие и кишки, копыта и поспешно отбежали. Собаки кинулись к добыче. Но первым успел вожак стаи, встал над пищей, загривок его ощетинился, из пасти донеслось грозное рычание. Собаки, окружившие вожака, тоже злобно рычали, нетерпеливо перебирали ногами, но приблизиться не осмеливались – ждали, пока тот насытится.
«У всех одинаково – и у людей, и у собак, – размышлял Екмычей. – Один повелевает, остальные повинуются. Но собаки растерзали бы вожака, несмотря на его силу, если б не знали, что он – вожак и что ему следует повиноваться. В чужой стае вожак и сам бы не осмелился отнимать пищу, чтобы не быть растерзанным. Так и князь: в собственном юрте сила его бесспорна, а в чужих юртах власть князя призрачна и обманчива. Лишь о своем юрте надо заботиться, если хочешь остаться сильным и уважаемым. Остальное зыбко, неверно, неустойчиво…»
Мысли старого князя переключились на нынешние тревожные дела. Наверное, он все-таки прав, решившись на мирные переговоры с русскими воеводами. Пусть каждый князь заботится о своем, а Екмычей о своем – о плененных сыновьях, о безопасности юрта. Окончательно утвердившись в своем решении, Екмычей вдруг забеспокоился, что старейшины могут не понять его, и решил послать в городок верного человека. Ешнек, пожалуй, подойдет…
– Поспеши в дом больших собраний, – сказал князь Ешнеку. – Седоголовые старцы должны предложить мир русским воеводам. Если кто-нибудь заговорит о войне, пригрози, что мои урты придут и убьют ослушника, а семью продадут в рабство татарам. С тобой пойдет Юзор. Он прибежит ко мне и расскажет, что ответили седоголовые старцы.
– Никто не осмелится перечить князю! – оскалил желтые зубы Ешнек. – Я сам убью дерзкого!
– Иди!
Последнее слово было произнесено. Князь Екмычей вернулся в свое жилище, чтобы предаться отдохновению. Рабы, бережно поддерживая своего господина под локотки, помогли спуститься по ступенькам, задернули полог из оленьих шкур.
В доме было уютно и тепло. Еле слышно потрескивали березовые поленья в чувале. Солнечные лучи, с трудом пробивавшиеся сквозь узкие оконца, дрожали на красной шелковой занавеске, которая отделяла женскую половину дома. Екмычей знал, что там никого нет: единственная оставшаяся в живых жена старого князя ушла в мань-кол, помогать родам, – но все же заглянул за занавеску, чтобы удостовериться в своем одиночестве. Больше не хотелось ни видеть людей, ни разговаривать с ними.
Екмычей не чувствовал ни тревоги за будущее, ни удовлетворения сделанным – только усталость. В голове шевелились бессильные, безрадостные мысли. Может, все-таки лучше удалиться со всеми родичами в леса и переждать, пока русские лодки со страшным огненным боем проплывут мимо?
Он бы так и поступил, если бы не плененные сыновья. Игичей… Лор-уз… Кто, кроме них, примет власть над юртом? Без князя юрт рассыплется, как кучка песка от порыва ветра, некому будет приносить жертвы на родовое кладбище, и иттармы [89] останутся голодными. Души умерших станут мстить живым, и исчезнут люди юрта Екмычея в пещерах подземного царства… Вернуть сыновей… Ни о чем другом Екмычей не мог думать. Он готов отдать русским воеводам столько мехов, мяса и рыбы, сколько они потребуют. Если нужно будет изъявить покорность или даже признать себя уртом князя Ивана – он согласится и на это. Ешнек верен и жесток, седоголовые старцы не
