Тут о н мне через плечо подает новую тетрадь, раскрытую. Вижу в зеркале — язык у меня побелел, будто и не было на нем чернил! И вот я пишу себе, пишу, не оглядываюсь. Что-то написала на левой странице, а правая чистая! Что писать — не знаю. Говорю:
«Что писать тут? Вон сколько места чистого!»
А голос:
«Подумай сама! Хорошо подумай, не спеши только!..»
Просыпаюсь я, и, знаете, бабы, сразу меня осенило, будто пчела ужалила! Слушайте!.. Списанная бумага — сорок три года моей жизни, все муки мои и беды. Клякса — тяжкий мой грех, дети, мной оставленные. Чистая страница — вторая половина жизни!.. Господь простил мне грех, очистил язык: велит идти к Альяшу, наново свою жизнь начинать!
Женщины онемели, пораженные.
— И мне сразу так легко на душе стало, — молодо блеснув глазами, продолжала Химка, — как бывало до замужества после исповеди! И я сказала себе: господи, отец небесный и царь мой земной, раз ты открыл мне глаза во сне, верной рабыней твоей буду навеки!
Она торжественно вскинула три пальца на лоб.
— Пойду, на коленях поползу в святую Грибовщину и попрошусь в жены-мироносицы, воймяца, и сына, и духа святого, амант!
Два дня назад соседки сами советовали Химке идти к Альяшу, но теперь их охватил суеверный страх. Они поохали, повздыхали над ней, как над пропащей, но уже почти святой, и заторопились по домам с вестью о новом чуде. Химку это не касалось — она начала торжественно и основательно, будто с серпом в поле, собираться в Грибовщину.
Она взяла из глиняной миски горсть соли и потерла свои желтые, словно вырезанные из брюквы, широкие лопаточки-зубы. Помыла в двух водах голову, задумчиво расчесала волосы, смазала их обильно коровьим маслом, заплела косы. Старательно отутюжила белый платочек, отделанный кружевом. Подержала ноги в теплой воде, поскребла пятки. Долго мылась в корыте. Затем отомкнула сундук, подперла головой тяжелую крышку и стала выбирать наряд.
Надев лучшую понёву бабки Сахарихи, Химка приготовила торбу с едой, сложила теплый платок, пересчитала деньги. Завязывая их в узелок, нам с Володькой приказала:
— Бегите, милые, на перекресток под Дубово и смотрите. Как только опять пойдут в Грибовщину чужие дяди и тети, зовите сразу меня.
И упала на колени перед иконой. Торжественно возложила троеперстие на лоб, на живот, всем кулаком припечатала одно плечо, другое и, раскрыв молитвенник, стала читать:
«О, пресвятая богородица, господа бога моего Иисуса Христа пречистая мати! Припадаю и молю тя, яко матери царевой, предначиная к тебе недостойное сие моление, аще приемлеши, о матери царя небесе и земли, принеси все к царю царствующих, господу сыну твоему и богу и прощения всем согрешениям моим испроси, житию надежд сопричастника сотвори, вся бо можеши, яко мати царя всемогущего…»
Нет, пожалуй, ничего сильнее слова. Оно подчас действует крепче самого впечатляющего образа. Недаром столько поколений дреговичей глубоко верили в магическую его силу.
Для доброй, покорной и бесхитростной Химки в этом акафисте, в странном молении, главным было звуковое оформление молитвы. Звуки слогов, воспринятых от матери в самом раннем возрасте, переносили впечатлительную теткину душу в далекий мир гармонии и осуществления надежд, праздничного перезвона журавицких или городокских колоколов, запаха кадил, толп истово молящихся и суровых ликов святых, глядящих со стен церкви. Все это вливало в ее душу умиротворенность, надежду, вселяло веру в собственные силы.
В комнатку вошел отец — еще раз попытаться отговорить сестру.
— Ну что ты тут бормочешь, Химка, как попугай? Вот растолкуй мне, как это понять: «… предначиная к тебе… аще приемлеши…»
Сожалея, что брат так непонятлив, и полная уважения к молитве, тетка виновато сказала:
— Божьи слова, Ничипор, понимать не нужно, ими надо наполняться.
Отец хмыкнул, с минуту думая, что ответить: в нашем хозяйстве ведь рабочие руки Химки лишними не были.
— Страдная пора настает, Химка, работать надо! Если не хочешь вязать снопы из-за своих предрассудков, косы боишься, найдется занятие дома!.. Ну ладно, хочется тебе — молись тут, разве это не все равно? Куда ты потянешься?!
— Не все места господь одинаково почитает, брат.
Отец безнадежно махнул рукой:
— Ну, делай как знаешь! Ступай к своему пророку, авось там поумнеешь!
Плюнул и сердито вышел из хаты. В отличие от отца, мать наша была романтической мечтательницей, и для меня и Володьки это не прошло бесследно.
Химкина молитва, которую мы слушали не впервые, заковыристые фразы акафиста, написанного еще в 623 году, полные экспрессии, окутанные дымкой таинственности, поэтические и страстные, зачаровали нас опять. Тетка вынуждена была прервать молитву, чтобы напомнить племянникам:
— Хлопцы, о чем я вас просила?..
Больше часа мы стояли с Володькой за селом.
Наконец из леса под Дубовом показалась толпа — шли кобринцы. Старики в постолах, с торбами через плечо несли впереди колонны иконы и хоругви с шелковой бахромой и шнурами. Святые высокомерно и хмуро глядели куда-то вдаль. На иконах сверкали солнечные блики.
Сотни ног шуршали по земле, как дождь в диком винограде за окном.
Выйдя из лесу, люди остановились вокруг хоругвей и что-то запели. Теперь все выглядело так, будто древнеславянская дружина вышла под боевыми стягами навстречу татарской орде: еще минута — и они для храбрости лязгнут три раза мечами о щиты и ринутся в смертельную схватку.
Пока мы бежали к Химке, кобринцы были уже на полпути к селу.
Пение прекратилось, и дед, в постолах, с новыми бечевками поверх онуч из сурового полотна и такой же косоворотке с вышитыми узорами на груди, негромко бросил в толпу:
— «Радуйся, луч солнца мысленного!» Ну, чего молчите, повторяйте за мной!
— «Радуйся, луч солнца мысленного!» — отозвался нестройный хор, и мы с братом удивились, что жило на свете так много дядек и теток, о существовании которых до сих пор мы и понятия не имели, все они чем-то похожи на нашего Клемуса, Степана, Рыгорулька, Кириллиху, Сахариху, Агату…
Дед возвысил голос:
— «Радуйся, сияние света исходящего!»
— «Радуйся, сияние света исходящего!» — уже слаженно ответили люди.
— «Радуйся, молния души озаряющая!» — все требовательнее возглашал дед.
Пока хор повторял эту фразу, Химка собрала узелки, поцеловала племянников, сунула нам в руки по пяти грошей, быстро-быстро перекрестилась про запас раз десять и, зажав в руке кружевной платочек, нырнула в облако пыли, поднятое колонной.
— «Радуйся, яко гром врага устрашающая!» — подхватила она, как песню, очередной рефрен, и мы загордились своей тетей: слова молитвы она знала наизусть отлично, ей легко будет теперь повторять их!
— «Радуйся, лучезарный свет ты источаешь!..»
— «Радуйся, лучезарный свет ты источаешь!»
Пилигримы вошли в село.
Наши мужики бросили отбивать косы и точить серпы. Высыпали из хат бабы. Все страшевцы застыли у заборов. По улице тяжело топали сотни людей в постолах. Старый кобринец в косоворотке теперь выкрикивал слова акафиста моложавым и звонким голосом. Сильные голоса подхватывали его выкрики, а стены домов отражали эхо и усиливали звучание хора:
— «Радуйся, скверну грехов отнимающая!»
