АЛЬЯШ, НЮРКА И «ПОЛЗУНЫ» — ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ
Мне довелось видеть пророка. Встреча с ним оказалась для меня драматической, и это потребует подробного описания. Я повествую обо всей этой эпопее ретроспективно, смотрю на нее с высоты прожитых лет, трезвым взглядом взрослого человека. А тогда все воспринимал совершенно иначе.
Хотя рос я в семье атеиста и разделял взгляды отца, это не мешало мне верить в бога. Стоило кому-нибудь меня обидеть, как я уже прятался от людей и молил бога наказать обидчика. Что так оно будет, я нисколько не сомневался.
Я твердо верил в загробную жизнь. Земля представлялась мне чем-то вроде огромного экзаменационного зала, где бог испытывает людей, отбирая лучших из них для дальнейшей жизни. Плохие люди и воры пакостили хорошим людям, портили жизнь вообще, и я мысленно говорил им:
«Вытворяйте, вытворяйте, бог видит все, он для вас приготовил пекло, а для нас рай!»
Отец Владимир на уроках закона божьего красочно расписывал нам загробную жизнь, а у соседей наших — Клемусова Степана и маленького Рыгорулька — имелись библии, в которых эта жизнь представлена была в страшных рисунках, которые потом снились нам, если на них долго смотришь.
Я был уверен: в таком вот огромном котле со смолой будет кипеть учитель Янковский, высмеявший меня перед всем классом за то, что я не знал, как по-польски называется мотылек.
Будет там жариться и старый Тивонюк за то, что травил меня своим кудлатым Рексом за поломанную сливу, и полицейские, не раз забиравшие отца и увозившие куда-то, и тогда нам с Володькой нужно было каждый день очень рано вставать, самим резать солому на корм коровам и кобыле, колоть дрова…
Я хорошо представлял себе, как окруженные во?ронами черти в небесах, сцепившись для большей устойчивости хвостами, наваливают грешников на повозку, как снопы, пересыпают их солью, красными муравьями, змеями да черными пауками, а у ног их сторожат бешеные псы.
Вороны злорадно каркают, бешеные собаки норовят цапнуть какого-нибудь грешника за ягодицы, старый Тивонюк, полицейские, Янковский вопят и просят пощады, но черти неумолимы. Насобирав большущий воз негодяев, часть чертей остается на месте. Опершись на вилы, они выстроились вдоль забора, терпеливо чешут себе копытцами тонкие ноги и жадно глядят, кому броситься на подмогу. Остальные же рогатые погоняют коней к огромному жерлу, из которого дышит смолистым дымом и вырывается пламя и слепит глаза.
Перепачканные, взмокшие черти сбрасывают злодеев в кипящую круговерть — только летят обжигающие брызги! Так им и надо! Разве можно, чтобы на свете было так много несправедливости?! Чтобы один обижал другого только потому, что больше и сильнее его?!
Ого, на свете порядок! Укради даже несчастный грошик, и на страшном суде тебе положат его на висок, от адского огня металл потечет, польется тебе в мозги, чтобы ты знал в другой раз, как красть. А как же иначе?! Без бога и пекла на земле воцарится мрак, хаос, станет совершенно невозможно жить.
Еще я знал от тетки Химки: за мной неотступно следует мой невидимый ангел-хранитель. Я даже за стол садился с осторожностью — не прижать бы его нечаянно плечом.
Даже смерть меня не пугала. А чего бояться?
Меня после смерти ожидал рай — житье, как у дачников из Гродно или Белостока, что наезжают летом в село: ни тебе уроков, ни пастьбы коров, ходи себе в трусиках среди синеватых султанов глянцевитой куги у речки, лови улиток, гоняйся за кузнечиками с их блестящими крылышками из целлофана да ешь сколько хочешь шоколада и конфет в серебряных обертках.
Когда меня порой обижали родители, я мечтал поскорее умереть. Вот будут рыдать, вспоминая, как меня обидели, — и пусть!..
В Альяша я поверил с радостью.
В воображении мне рисовался хрустальный дворец. Он сверкал, как глыба льда морозным утром. В роскошном этом дворце я видел пророка — могучего Илью Муромца, справедливого и доброго. Он парил на ковре-самолете из комнаты в комнату, с одного этажа на другой. Над его головой сиял золотой венчик нимба, будто ловко пущенное дядей Николаем, братом мамы, колечко дыма из папиросы. Вокруг порхали голенькие ангелочки и горстями разбрасывали огненные искорки. Огоньки эти шипели и разлетались во все стороны.
Поэтому от новостей, пришедших из Грибовщины, жить стало куда интереснее.
Я жадно ловил слухи об Альяше. А говорили о нем у нас каждое утро, каждый день и каждый вечер.
Больше всех о событиях в Грибовщине знала Нюрка, которая ходила из дома в дом и всем ткала ковры — зарабатывала сестрам на приданое.
Родом Нюрка была из беловежского села Забагонники. В курных избах этого бедного села, где не продохнуть от чада, ни к чему не прикоснуться из-за копоти, быть бы Нюрке худой, как смерть, и черной, как трубочист. А она, наоборот, была на диво здоровой и краснощекой. Ее сатиновая кофта сияла снежной белизной и вышитыми, будто только что сорванными, васильками. Влажные белки ее синих-синих, как у мамы, но более крупных глаз блестели, точно вымытая эмаль на новой кастрюльке. Из-под берд, которыми она проворно дергала, легко, будто сами собой, рождались чудесные узоры — зеленые, желтые, бордовые олени, птицы, кубики, цветы…
Неземная белизна вышитой кофты, блеск эмалированных белков и смазанных коровьим маслом волос, ее мастерство постепенно убедили меня, что Нюрка святая. Я терялся в ее присутствии.
Чаще всего я забивался в темный угол и неотрывно глядел оттуда на девушку-ангела, упивался звуками ее голоса и ее обликом. А женщины, склонившись над кроснами, в это время говорили о рае.
— Мама моя говорят: «Пока перезимуешь, так промерзнешь, что летом не верится — неужели вытерпели?!» — монотонно тянула Нюрка. — А в раю всегда тепло, как у нас на Петра и Павла, зиму и лето можно без рукавов ходить. Только не каждый туда попадет, апостолы за этим следят строго.
— Говоришь, строго? — не то шутя, не то всерьез переспросила мама.
— А то как же! Туда каждому хочется! Мама моя обязательно попадут. Ни одного богослужения, ни одного поста не пропустят, плохого слова не сказали в жизни своей, ножа в руки не взяли в воскресенье!.. А я о-очень уже грешная! О-ой, какая грешница!.. Все хорошо у меня, хорошо идет, а потом и сама не знаю, как наемся без меры или обговорю девчат своих… Не, не вслух, никто не слышит, да ведь все равно!
— Так зачем ты так, Нюрочка?
Девушка с сожалением вздохнула:
— Верно, сатана подбивает, а я поддаюсь.
— И никак не можешь сдержать себя?
— Ох, ни в какую! И молюсь, и наказания себе придумываю, а все напрасно!
Я точно знал, за что попадают в рай. За убитую змею бог отпускает сразу четыре греха. За посеченную крапиву под забором — пять. За помощь старому — один. А не послушаешься родителей — прибавляется пять грехов. Напаскудишь в речку — два греха. Бросишь на землю кусок хлеба — три. Все грехи прощаются сразу, если убьешь полевую жабу. Но ведь она ведьма! Попробуй, убей! Пока ты целишься в нее камнем, она может наслать чары и умертвить твоего отца или мать…
Я вел точный учет своим промашкам. Учитывал каждого убитого в лесу гада, посеченную на селе крапиву и внимательно следил, чтобы сумма добрых поступков всегда превышала дурные. Такой баланс твердо выдерживался, и не пускать меня в рай у апостола Петра не было оснований.
Приятнее всего было фантазировать, как мы с Нюркой парим в облаках. Светит солнце, на высокой ноте звенят пчелы, озабоченные шмели задом выползают из цветков, клекочет аист на тополе у реки, а его аистята с еще черными клювиками пробуют крылья.
— …В прошлом году у нас тоже обновилась, — откусив нитку, говорила уже о другом Нюрка. — Спаситель обновился. Развесила я белье на заборе, вернулась домой — что-то на всю хату сияет!.. Мы с мамой глядь, а это икона горит на всю хату! Альяш их нам две подарил — маме и тату. Богатые такие, фа- айные, и под стеклом обе! Благословил и говорит: «Вот вам на всю жизнь: тебе спаситель, а тебе, Ганна, Заблудовский Гавриил…»
