свидетельство его необыкновенного могущества и отреагировал по-своему.
Психоз вокруг Альяша получил второе дыхание. Еще более многолюдные потоки богомольцев и любопытных по дорогам и дорожкам Западной Белоруссии хлынули в Грибово.
Гибкое, живое тело сбитой людской массы в сто, двести человек с иконами, крестами, хоругвями, с пением молитв и скандированием акафистов приближалось к какому-нибудь селу, а там уже ждали. Две-три местные бабы или старухи с разбуженной, как у тетки Химки, надеждой молитвенно складывали руки, падали ниц перед процессией и замирали. Фанатичные толпы перешагивали через тела лежащих, словно не замечая их. Тогда бабы поднимались, отряхивали песок, вскидывали на плечи узелки и торбы да пристраивались к хвосту колонны…
Люди на коленях, пешком, в повозках и на велосипедах валили взглянуть на дерзкого пророка, выразить ему симпатию, несли в мешках и корзинах, в узелках и карманах, везли в повозках и на багажниках божьему человеку овес и пшеницу, крупу, сушеные грибы, дубленые кожухи, рушники, полотно, скатерти, ковры…
Со времен язычества сохранилась в народе традиция — жертвовать в таких случаях все самое лучшее. Люди дарили не просто рушники, а с душой, с прилежанием вышитые шедевры, достойные всемирных выставок народного творчества. Шерстяные ковры были сотканы в восемь, двенадцать, а то и двадцать четыре «нительницы». Ели сами мясо или нет, а в соломенных туесках везли Альяшу и копченые колбасы, и окорока, в повозках — связанных баранчиков и овец, гнали коров.
Прибыв на место, толпы окружали церковку со всех сторон. Сдав на приемные пункты ношу, люди падали на колени и пели только что сочиненный Бельским новый гимн пророку:
Из Перемышля недавно привезли четыре колокола. Хоть и немалые деньги содрали с Альяша братья Ковальские, но колокола отлили на славу, с могучими звонкими и чистыми голосами — мертвого из могилы поднимут.
Заделавшиеся звонарями мужики, что из-за лени и небрежности не всегда смазывали оси своих пронзительно скрипевших телег, тут старательно мазали тавотом ложа колоколов, рукавами свиток до блеска натирали металл с покатых боков и изнутри.
Когда серая фигурка Альяша отделялась от села, звонари хватали веревки и бронзовые многопудовые богатыри с высоты церковных башен величаво и торжественно оповещали всю округу.
«Иде-от!.. Вот он! Вот он! Вот он!..»
Сгорбленная фигурка старика приближалась к ограде, и перед ней начиналось столпотворение. Женщины с дикими воплями бросались к Альяшу — целовать его свитку, ноги, грязные до такой степени, что невозможно было определить, какого они цвета, штаны.
Бом-м.. Тилим-тилим-тилим!.. Бом-м!.. Тилим-тилим-тилим!.. Громовые аккорды огромных, как пещеры, горл литой бронзы усиливали возбуждение толпы.
Дюжие телохранители брались за руки, бесцеремонно оттаскивали баб от пророка, прокладывали ему путь, не стесняясь при этом в выражениях:
— Чего торчишь, как кобыла жеребая?! А ну, назад!.
— Не показывай зубы, не на торгу, дай ему дорогу!
— А ты чего оглядываешься, корова? Не видишь, кто идет?!
Но даже нарочитая грубость и сила не помогали. Женщины порасторопнее ныряли мужикам под руки, прорывали заслон, с воплями бросались на землю, рвали травинки, хватали песок, по которому прошел пророк. Иные вырывали добычу друг у друга, царапали себе лица, рвали волосы…
Добытую святыню завязывали в платочки, бережно несли домой. Сыпали ее по щепотке в каждый угол, чтобы в дом пришло счастье. Посыпали головы детей, чтобы их никто не сглазил, а мужей — чтоб не пьянствовали и не лодырничали.
Сыпали на свиней, лошадей и жеребят, чтобы обошли их мор и болезни, на коров — чтобы не были яловыми и молоко давали, на ниву — чтобы хорошо наливался колос, на огород — чтобы капусту не съели черви.
Сыпали даже на Тузиков и Жучек, чтобы отвести от них бешенство. Кропили двор, дикую грушу, о которую так любил чесаться скот, калитку и даже колодец. Остатки клали за венчальные иконы вместе с вуалями, огарками свечей и первыми волосиками деток.
Странными бывают выкрутасы человеческой психики.
Маленькая девочка попросит рассказать сказку и с одинаковым восторгом выслушает ее много раз, отлично зная, что все это выдумки. Молодая почка древа человеческого испытывает потребность в игре, в фантастическом, и лишенные всего этого дети часто вырастают духовно нищими, а иногда и злодеями.
Когда задумаешься над ритуалом, над этими спектаклями, которые разыгрывали наши неграмотные крестьянки при обновлении икон, явлении пророков, вокруг святого песочка и святой водицы, думаешь: такими ли уж глупыми были эти женщины?! С удивлением обнаруживаешь во всем этом элементы игры, призванной активизировать здоровое начало человеческой натуры в подавленной обстоятельствами жизни.
Это был способ самоутверждения путем заполнения вакуума, и форма, в которой проявлялись отчаяние обездоленного человека, и протест против материального угнетения, единственно пока возможный.
То был порыв неудержимой фантазии, сладко-розовый бред людей, которые теряли надежду, но старались удержать ее любым способом, — иначе что же еще оставалось им делать?!
Их наивность стояла рядом с их святостью.
Моления, пение псалмов на вечерах в Грибовщине сблизили поклонников «нового учения», сцементировали их в дружную общину. Альяшова элита жила беззаботно и сытно. Чтобы не поддаваться «дьявольскому искушению» и заглушить голос плоти, борцы за «чистоту веры» во всем мире придумывали схимничество, постились, носили железные вериги, привязывали к ногам пудовые гири, ходили босиком по снегу, острой щебенке, сами себя оскопляли, целые годы не вылезали из сырых пещер, — подражать им «третьи священники» не собирались.
Плоть их буйствовала, и они дали ей волю. Тэкля даже перевезла из Праздников свой синий, расписанный белыми завитушками сундук с платьями и кофтами, заботилась об Альяше, как самая верная жена. Каждый «апостол» обзавелся «святой девицей». «Третьи священники» словно помолодели и уходить из села, чтобы вербовать людей в ильинцы, теперь не спешили…
Альяшу было уже под семьдесят, он не понимал, какая угроза нависла над общиной. Никто и не заметил, когда перержавели те здоровые обручи, что так крепко держали основы крестьянской морали — всегда целомудренно-скупую на плотское наслаждение деревенскую чистоплотность. В Грибовщине появились первые признаки разложения.
На взгорке у гуранской дороги стояли подгнившие кресты да с десяток кустов можжевельника, хоть местами и порыжелых, но стройных и высоких, как кипарисы. Меж холмиками и можжевельником стлалась
