царя. Когда столбняк прошел, старик учинил следствие малым, прибежал к транжире и выложил монеты на стол.
— Отец Николай, вы в хате моей вчера оставили!
— Так зачем отдаешь? — удивился Регис.
— Чужого мне не надо.
— Бери, бери, пока не раздумал!
— Я их не заработал.
— Ну и дурак!
— Какой есть.
Старый Лапуть показал на святую троицу:
— Вам, отец Николай, грешно золото в руки брать!
— А попы, а латинская церковь разве им брезгуют? Одно другому не помеха!
Но больше всего широта натуры прохиндея и гуляки проявлялась в обращении с многочисленными поклонницами в окрестных селах.
ДЯДЬКА МИРОН, ВДОВУШКИ И ТРИ АЛЛИГАТОРА
Жарким летним днем Регис за десять злотых нанял возницей Мирона Костецкого, вынес завернутую в простыню икону Журовичской божьей матери, уложил ее в солому и предупредил ездового:
— Не смейся, когда увидишь что-то!
— Мне-то что?! — пожал плечами, не вполне понимая суть этого требования, Мирон.
Он застлал солому ковром, оба уселись на мешок с сечкой, и возок покатился.
— Ну, Мироне, хвались своим богатством!
Обрадованный тем, что знаменитый интеллигентный пассажир не брезгует беседой с ним, простым мужиком, Мирон охотно ответил:
— Какое там богатство! Известно — две коровы, лошадь, пара овечек, жена да детей пятеро!
— Еще, поди, Бобик, кот, свинья с поросятами, куры? Дети замурзанные, босые, потому что ты, оболтус, обуви им не покупаешь, — верно?
— Не панские, побегают и так! — Мирон не обидчиво вздохнул. — Не накупишься обувки, плох сейчас заработок! Раньше в Гродно был кое-какой фарт — крепость вокруг города строили. Шоссе прокладывали из Белостока на Волковыск, нанимались мужики. А теперь где заработаешь? Разве какого пана подвезешь вот так, зимой лес с делянки на станцию подкинешь да баба продаст яичек, петушка — вот и все!
— Лопухи вы, лопухи!.. Гляди, Пинкус одних свечных огарков по два пуда каждый день собирает у Альяша! Переплавляет, делает опять свечи — вот и прибыль! Пиня не ленится, ездит сюда из Кринок в мороз и дождь, а вы сидите на золотой жиле и задницы боитесь отодрать!
— Ага! — охотно согласился Мирон. — Это уж так!
— А американец из Алекшиц? — вспомнил Регис — Тоже клинья подбивает к Альяшу! Только Пиня своего не уступит, посмотришь. Вот будет потеха!
Мирон промолчал. Он и сам бы мог рассказать, как белостокский Вацек, разъезжая на его коне с бочкой обыкновенной колодезной воды, набил себе карманы. По деревенским понятиям это был заработок, недостойный мужчины.
Проехали Кринки, повернули на дорогу в Алекшицы.
Ни облачка в небе, ни ветерка. Время тянулось медленно. Клонило ко сну. Царила такая тишина, что если бы не скрип колес и не шуршание под ними песка, то, кажется, слышно было бы, как дружно тянут соки земли синеватые посевы яровых. Изредка на пустом шляху попадались поляки, отдыхавшие под разморенными от жары придорожными вербами с обугленными проемами в стволах.
Покачиваясь на возу, мужчины опять разговорились.
— В костел валят. У них Петров день! — вспомнил возница. — У нас он будет через две недели.
— Петров день? Черт, опять натащат соленых колбас, а-ах-аэх!.. — зевнул пассажир. — И почему они всегда так пересаливают? От изжоги потом никак не избавишься…
Но возница гнул свое:
— Вот вы скажите: отчего это у поляков праздник раньше? Пасха в этом году была у нас аж через месяц! Ведь Христос-то в один и тот же день воскрес, как это можно праздновать по-разному?
— А ты и не знаешь? — оживился Регис — Когда-то православные и католики отправились на Голгофу. Подошли к Иордану. Поляки были в башмаках, сняли их и перешли реку вброд. А наши, как всегда, в постолах. Пока развязывали оборки, размотали онучи, перешли Иордан, пока там снова обулись — запоздали и чудо узрели позже. Вот и празднуем после них!
Возница некоторое время озабоченно смотрел на пассажира: правду говорит или врет?..
— Через Малую Берестовицу гони побыстрее, там коммунистов много. Ну их к дьяволу, фанатиков этих!
Когда придорожные вербы кончились и не стало тени, Регис стащил с себя рубашку, обнаружив белое, не изнуренное работой, упитанное тело цветущего мужчины.
— Сними и ты, дай телу проветриться.
— Вот еще! — испугался возница. — Чтобы кожа слезла! Еще заражение крови получишь!
— Дурак! А-яй-яй, вот темнота дремучая!.. Неужели никогда не загорал?
— В армии хлопцы с самого марта прятались в затишок, пробовали, а я боялся.
Впереди замаячили хоругви богомольцев.
— О, в Грибово ползут! — насторожился Николай. — Съезжай, съезжай с дороги, а то эти дуры узнают, потом до самой ночи не отпустят!
Когда возница полем объехал толпу людей, Регис снова пристал к вознице:
— Значит, не загораешь, заражения крови боишься?! А дочерей, конечно, вечером без платка не пускаешь, так?
— И сам без шапки не выйду! Еще летучая мышь в волосах запутается.
— Вот-вот! — с подковыркой отметил Николай. — А жена у тебя молоко сквозь дырку от сучка в дощечке цедит, верно?
— Ну, моя баба так не делает, чего нет, того нет. Так цедят теперь только старухи.
— Все еще цедят?
— Теща моя, — наморщил возница лоб, вспоминая, — Костецкая Верка, Горбатая Агата…
— Бушмены вы, честное слово! Папуасы! Мало вас, дикарей, разные Пинкусы да Альяши с Ломниками…
Регис не договорил, не смог перебороть сон, широко зевнул, вытянулся на соломе, подставил спину солнцу и, укачиваемый ездой, забылся в сладкой дремоте. На кисти откинутой руки Мирон увидел татуировку — бутылку и две рюмки охватывала фраза: «Это нас губит».
Возница присмотрелся и покачал головой.
…Часа через два повозка въехала в Алекшицы и остановилась у ресторана.
— Пора перекусить! — скомандовал хорошо выспавшийся Регис, розовый от солнечной ванны, как только что выкупанный младенец, с белыми изломанными линиями на лице от соломы. — Пусть Американец кормит. Соседом будет — вторую корчму открывает в Грибовщине!
— Много их там слетелось на поживу, до холеры торговцев разных! А Клемус такой уж — пролезет в любую щель!
Костецкий рассупонил коня, повесил ему на голову торбу с овсом. Регис старательно прикрывал икону.
— Чтобы стекло пацаны не разбили!.. Пошли обедать!
Ресторан в Алекшицах содержал Клемус Ковальчук, прозванный Американцем.
