следи, чтобы икону не раздавили, дуры безмозглые!
— А я их кнутом!
— Это не поможет! Сейчас сам убедишься…
Налетев, бабы облепили повозку, целуя дьякону руки, одежду. Так доехали до хаты одной вдовушки.
Сейчас же распахнулись ворота, и Мирон завернул на подворье. Объехал гнилое корыто, в котором кормились гуси, остановился под хлевом и, еще не зная, что будет дальше, стал распрягать коня.
Регис осторожно извлек икону, набожно перекрестился и несколько раз прочистил кашлем горло, попробовал голос:
— До-о! Ми-и! Со-оль! Фа-а!..
Молодайка проворно раскатала от повозки до порога рулон полотна, ее подруги бухнулись на колени, и чернобородый жулик, важно шагая по полотну, понес перед собой в хату икону Журовичской божьей матери.
Бабы сновали туда-сюда, вбегали внутрь и выбегали из хаты, обменивались короткими репликами, суетились, охали, голосили, как на пожаре. Дав коню торбу с кормом и напоив его, Мирон, не зная, чем заняться, сел на задок повозки, стал наблюдать за всей этой суматохой.
А из хаты уже доносилось пение. Гремела октава дьякона, и возница представил, как звенят в рамах плохо замазанные стекла. Слаженно пели молодые и сильные женские голоса. Мирон вспомнил и свою жену. На крестинах преображалась и она — не узнаешь! Но ведь там по крайней мере есть какая-то причина!
Мирон проникся настороженным уважением к своему пассажиру: гляди-ка, какой он деловой, и верткий, как уж! От рождения, что ли, такое дается человеку?..
Из размышлений его вывел оклик — звали на ужин.
В большой комнате еще звучало пение, а Николай Регис уже ждал Мирона в боковушке. Сверкая белыми зубами и не сводя с дьякона зачарованных глаз, курносая молодайка в вышитой кофточке стала подавать им кушанья, наливать чарки…
Мирон не помнил, как добрался до хлева, как улегся спать в соломе. Проснулся поздним утром, хорошо выспавшись. Спешить было некуда, и Мирон лежал, слушая, как кудахтали куры, металлическими голосами бранились гуси, хрюкали свиньи, чихая от пыли, и черными стрелами влетали и вылетали из-под крыши ласточки. По этому гомону Мирон понял, что уже поздно, и спохватился: «А где же гнедой?»
Удивленный тем, что его никто с утра не тревожит, конь отставлял то одну, то другую ногу и лениво грыз ясли.
В доме вдовы началось утреннее моленье, туда уже набежало много богомолок из соседних сел.
Позавтракав и напоив коня, Мирон подбросил ему еще сена и снова завалился на солому — хотел выспаться на все лето. Двери хлева он оставил приоткрытыми и сквозь дремоту слышал, как звенел на улице велосипедный звонок, как сцепились на подворье из-за чего-то две женщины. Потом явился муж одной из них, высек жену кнутом и, матерясь, прогнал ее на работу. Под вечер духовные песни смешивались с мирскими, пол гремел под каблуками, как на свадьбе.
Их отпустили только на третий день в обед.
Мирон выкатил повозку. Курносая молодка в вышитой, но уже не такой свежей кофточке всхлипывала, стоя на пороге и глядя, как бабы на прощание целуют одежду дьякона.
Наконец снова принесли и разостлали на загаженной домашней птицей траве свежее полотно, и Регис, оставляя на нем следы, прошел с иконой к повозке, обернул простыней и без прежней торжественности сунул ее в солому.
Женщины начали складывать в повозку подарки «апостолу» — новые кожухи, шерсть, копченые колбасы, ковры, связанных уток и гусей. Положили узелок с деньгами.
Похудевший, изнуренный дьякон плюхнулся на все это богатство и, продолжая кланяться поклонницам, шепнул Мирону:
— Езжай скорее!
Вопли остались позади. Мирон подстегнул коня, и вскоре они выехали за село. Устроившись поудобнее, с облегчением вздохнув, Николай стал копаться в трофеях.
— Вот тебе кожух на память! — предложил он вознице.
Мирон отдернул руку, как от огня.
— Ха-ха-ха-ха! — захохотал дьякон. — Лопух ты деревенский! Ну что тебе сделается, если возьмешь один?! Вон их сколько у меня!
Вдруг курица, покорно лежавшая у ног дьякона, капнула ему на ботинок. Регис не долго думая схватил ее за крыло и швырнул в сторону от дороги:
— Паскуда!..
Хохлатка со связанными ногами с минуту беспомощно била крыльями, потом, обессилев, затихла. Мирону стало жалко ее:
— Ястреб задерет, а то и лиса схватит! Вам же подарили ее! В Кринках целых два злотых дали бы!
— Пусть не пачкает!
Регис развязал узелок, пересчитал кредитки:
— Двести десять!! Сразу две твои коровы, понимаешь? И вон еще добра сколько! За один такой дубленый кожух Пиня пятнадцать злотых отвалит, а их тут — раз, два… пять штук! Гуси по четыре злотых, утки — по два! А льна сколько! Ты знаешь, что Пинкус ваш лен отправляет за золото в Бельфаст?! И шерсть Пиня возьмет! А вот домотканые ковры барахло, никому не нужны, их у меня навалом!.. Словом, за все это еще сотни три! Вот тебе и полтысячи! И только за трое суток, а?! Вот как надо жить!
Мирон подумал, что дьякон переплюнул даже кринковского торговца, но сказать об этом не отважился. А Регис продолжал поучать Мирона:
— Вас, оболтусов, еще поколения четыре давить надо, пока чему-нибудь научитесь! Ты посмотри, сколько я людям добра за три дня сделал! Думаешь, бабы не знают, что все это обман?! Не одна семененковская тетка, вспоминая меня, пьяного, клянет сейчас: «Приехал, старый мошенник, нализался, а я, дура, обрадовалась… растопырилась сразу, как курица перед петухом!..» И тут же об этом забудет. А знаешь, почему? Я дал им возможность тоску развеять, удаль показать. Сколько вдов осталось после войны, сколько в них силы нерастраченной! Вот помолились бабоньки, попели, поплакали, показали себе самим и друг дружке, какие они голосистые, гостеприимные, добрые да заботливые, — и уже довольны. Бабе, брат, нужно показать, какая она ласковая, внимательная, как умеет приголубить… Словом, отвели душу!
— Еще как отвели! — покачал головой Мирон.
— О-о!.. Ты слыхал, как они выкаблучивали?! А ночью? Ты бы посмотрел: засыпаю с одной, просыпаюсь — другая под боком! И все такие жадно-ласковые, взволнованно-жаркие!..
Регис даже языком прищелкнул и покрутил головой.
— Знаешь, почему коммунисты у этих баб успеха не имеют? Обещают им рай в будущем — отдаленном, туманном, а сейчас зазывают идти в тюрьмы, кровь проливать на баррикадах — паны власти так не отдадут! А бабы крови боятся и радость им подавай сейчас же — жизнь короткая! Благодаря мне, они и повеселились по горло, понял? А беспутство мое завтра же забудут!..
Разговорчивый дьякон хлопнул татуированной рукой Мирона по плечу:
— Не горюй о них, Мирон! Они заплатили мне за то, что хотели получить, что я им и дал, — и мы квиты. Эге, опять проклятые Ковали, чуть не прозевали!.. Объезжай, объезжай их, Мирон, по загуменью, от греха подальше, ну их к черту, фанатиков этих!.. Эх, жаль, полиции тут нет! Понасажали постерунков почти в каждом селе, а когда нужно, этих бездельников в блестящих сапогах днем с огнем не найдешь!.. Съезжай, говорю, с дороги!
— Гречку потопчем! — упирался Мирон.
— Холера ее забери, гречку твою, проедем, хозяева не увидят… Дай вожжи, если ты такой трус! Но- о, милый!
Конь, прибавив шагу, торопливо затопал по квелым еще всходам, колеса безжалостно врезались в мягкую пашню. У Мирона в глазах потемнело.
