ДАВИДЮК ВСТРЕЧАЕТ АЛЬЯША
Он догнал, пророка уже под Тростянкой. Остановив буланчика, апостол слез с повозки и замер.
— День добрый, Илья!
Пророк не ответил, но друга это не обескуражило.
— Добрый день, Лаврентьевич, говорю!.. Ну как, не замучили тебя сокольские паны? — преданно глядя в глаза старцу, осведомился он с теплотой в голосе.
Не будучи, как всегда, расположен ни к шуткам, ни к излиянию чувств, Альяш и на этот раз ответил вопросом:
— Жернов для ветряка Пиня привез?
— Привез, еще позавчера привез, — успокоил апостол.
— А крупорушку?
— Как раз мастера устанавливают.
— Пожару мне там никакого не наделали?
— Найдешь тоже, о чем спрашивать, Илья Лаврентьевич! Даже обидно слушать!
— От вас всего ожидать можно.
— Все в порядке! Мы и в церковь только раз заходили, все тебя ожидали… И Фекла Мартыновна ждут не дождутся!
— Ждет, говоришь? — взорвался старик. — Ну-ну, и дождется! Ноги этой суки больше не будет в Грибовщине, дай только добраться до нее!..
Грыжа с набухшими жилами на боку у буланчика от частого дыхания то поднималась, то опускалась. Приглядевшись к коню, Альяш накинулся на друга:
— А зачем так коня гнал?!
В возникшей суматохе в Грибовщине произошла кража: апостол Енох захватил собранные царские рубли на святую реликвию и исчез в неизвестном направлении. Давидюк все стоял и думал: сказать теперь Альяшу или пусть узнает об этом на месте?
— Оставь вас на пару дней, вы сразу же по ветру все пустите! — ворчал Альяш. — Хвоста не мог ему подвязать! Трудно было взнуздать, что ли? Смотри, как удила поржавели! Хозяева-а!..
Пророк сделал из хвоста форсистый узел, сунул в зубы коня трензеля, молча забрал у своего заместителя вожжи и полез в повозку.
— Ну, чего стоишь столбом? Поехали! — И, не заботясь о том, успел Давидюк сесть или нет, погнал коня.
До Грибовщины они добрались, не сказав друг другу ни слова.
Молчал Альяш еще целый месяц.
Старик наложил на себя наказание — четыре недели, отмаливая тяжкий грех, перед образами читал «скитское покаяние»:
— «Согрешил я, господи, душою, и телом, и умом во помрачении бесовском, в делах нечистых…»
Тэкля в это время ходила мимо на цыпочках, не смея дышать.
МОЩНОЕ ЭХО ГРИБОВЩИНСКОГО УБИЙСТВА
По селам пошла гулять легенда о том, что попы, архиереи и прочие враги «нового учения» решили сжить пророка со света.
Легенда вскоре долетела и до моей деревеньки.
— Подумать только, до чего дошли Альяшовы враги! — возмущенно говорили наши тетки. — Так все подстроить!.. Выкопали какого-то покойника из могилы в Острове, раздели его донага и подкинули Илье под самый порог! Выходит он рано утром — человек лежит мертвый…
— Такую брехню выдумали на святого человека, где это видано?! Он в порыве любви к нам, грешным, день и ночь молится, чуда творит, на горбу своем доски и кирпичи для святых строек таскал, а мерзавцы-завистники так подстроили! Еще и череп покойнику раздробили, а полено подбросили!
— Солтыс курицу зарезал и побрызгал на полено кровью, потому что зол на Альяша за то, что денег ему не дает!
— И свидетелей, смотри ты, нашли!
— Архиереи и паны хорошо заплатили! Они же денег не считают! А люди есть такие, что и на родного отца набрешут, лишь бы им заплатили!
— Набрехали, как на Христа перед Голгофой! Но не допусти-ил господь до беды, не-ет!
И, округлив глаза, задыхаясь от возбуждения, перебивая друг дружку, бабки рассказывали, как привезли кринковские полицианты закованного в железные кандалы пророка в Соколку, как бросили его в темницу, как засветился он вдруг неземным сиянием.
— Альяш сказал: «Да воскреснет бог и расточатся врази его!..» Разорвал свои кандалы и прошел сквозь железные решетки и каменные стены, как сквозь паутинку! — захлебываясь, рассказывала тетка Кириллиха.
— А полицианты, что его охраняли, увидели чудо и ослепли, — вторила Клемусова невестка. — И теперь самые лучшие доктора не могут их спасти!
— Против силы небесной не попрешь! — авторитетно заявил ее муж Степан.
Переезжая из села на хутор, сын Клемуса вынужден был продать хату и вырыл землянку.
«Ничего! Соберемся с силами — не такой дом отгрохаем!» — утешал он своих.
Годы шли. Рождались, росли, болели, умирали и снова рождались дети, а судьба не улыбалась Степану. Зимой и летом семья ютилась в сырой и темной яме, где даже мухи не водились, и жизнь ее обитателей держалась только на оптимизме и стойкости хозяев.
Мне очень неприятно, что моя книга выходит такой мрачной. С большим удовольствием я бы писал иную, — изображать людей довольных и удачливых легче, чем людей печальной судьбы (позавидуешь древним грекам: что ни скульптура, то улыбка!).
Я не обживал землю, где стоит мое Страшево, пришел на все готовое. И стоят перед моими глазами почерневшая землянка дядьки Степана, лица талантливой оптимистки Кириллихи и счастливой в своем несчастье Химки. В тайных уголках души, где хранится передаваемая по цепочке память рода, как его продолжение, оживают неосуществленные мечты моих дедов и прадедов, и я, прямой их наследник, пытаюсь донести — вылить на бумагу их судьбы, передать силу духа, терпение и боль моих земляков.
Словом, перед людьми стоял выбор — погрязнуть в болоте нищеты и горя или ощутить пленительное наслаждение надежды. И вот сын и невестка Клемуса, обсуждая подробности чудесного освобождения Альяша, хотели еще раз уверить себя в том, что существует все-таки заветная правда, высшая воля, могучий вселенский судья, воплощение таинственной справедливой силы. Судья этот может приказать Неману течь от Балтики к Святой горе, слабого сделать сильным, несчастного счастливым, старого молодым, больного здоровым, ты только не падай духом, верь!
Кириллихин Володька третий год сидел в тюрьме, и его мать частенько звала меня завести ходики.
— Ты заодно посмотри, правильно ли идет его календарь! — спросила она при этом. — Совсем забыла, отрывала ли его за прошлую неделю.
Бабки измеряли время косьбой, жатвой, болезнями или смертями знакомых, рождениями детей, крестинами, а городскими штучками — разными календарями и часами — пользоваться не умели, да они им и не нужны были. Тем не менее Кириллиха покупала вот уже третий календарь, ибо для нее самым важным было, что он «шел», как при Володьке.
Я отрывал забытые листки, подтягивал гирьки — заводил ходики, — но, конечно, Володьку заменить не мог, только усиливал материнскую тоску.
Точно так же полная жажды к жизни, стремления преодолеть, осилить несправедливую, равнодушную к ее беде действительность, но слишком слабая для того, чтобы вырваться из ее рамок, с
