правы, — закричал он. — Я так ошибался. Но это были ужасные времена и…» Вот тогда я снова ударила его по голове и приказала сесть за кухонный стол. Этот дурень подчинился. Когда я потребовала положить руки на стол, он сопротивлялся… хотя мог бы воспользоваться моментом, ведь мне пришлось отложить ружье в сторону, чтобы начать клеить скотч… У меня ушло три мотка на то, чтобы крепко приклеить его к столу и стулу. Закончив, я сказала: «И вы еще смеете говорить про ужасные времена… Вы были одним из тех, кто насаждал эти ужасные времена. Вы были главным орудием репрессивного режима, против которого такие люди, как мой отец, не побоялись поднять голос. И как вы ответили на его критику? Вы повесили его на глазах у дочери, заставив ее смотреть, как он корчится в предсмертных муках. Как можно оправдать подобное? Как?» Он не ответил. Просто сидел и ревел. Гораздо позже, прокручивая в памяти все подробности этой сцены, я поняла, что он не оказал сопротивления не потому, что боялся. Просто в глубине души он понимал, что заслуживает этого… что преступление, совершенное им, настолько чудовищно, что требует равноценной расплаты.
— Но то, что ты сделала с ним… разве не чудовищно?
— Конечно, чудовищно. После того как я заклеила ему рот, чтобы он не мог кричать, я сказала: «Через несколько секунд ты будешь мечтать о том, чтобы я пристрелила тебя, и молить о скорой смерти». Потом полезла в сумку, достала бритву и начала отрезать большой палец его правой руки. Это не так-то легко, отрезать палец. Нужно пробиться сквозь кость, сухожилия и…
— Хватит, — оборвал я ее.
— Я же сказала тебе: если ты не выслушаешь мой рассказ, ты не узнаешь правду…
— Правду? Ты рассчитываешь на то, что я поверю, будто в этом и есть правда?
— Где ты сейчас, Гарри? Может, во сне?
— Я уже ничего не понимаю…
— Во сне тебе могут порезать руку, но она не будет кровоточить. Это реальность. Просто иная версия реальности. Но ты опять меня перебиваешь. А пока я не закончу свой рассказ…
— Ты больна, ты это понимаешь?
— Больна, потому что отрезала Бодо все пальцы? Да, конечно, делать это было не очень приятно. Даже сквозь скотч я слышала его крики. Но я действовала методично. Сначала пальцы правой руки. Короткая передышка. Потом пальцы левой руки. После — глаза. Кстати, полиция ошиблась. Я не выколола их. Я просто прошлась по ним бритвой. Помнишь тот экзерсис сюрреализма у Бунюэля: «Андалузский пес», где женщина режет себе глаз бритвой? Ну, было примерно так же. Да, ты можешь считать меня сумасшедшей извращенкой… но наверняка тебе была бы понятна безумная ярость того, кто невинно пострадал…
— Не пытайся оправдать это. Не надо.
— Я ничего не пытаюсь оправдывать, Гарри. Я просто пересказываю тебе ход событий.
— Неужели сведение счетов помогло тебе? Неужели после того, что ты сделала с Бодо, тебе стало легче воспринимать смерть отца?
— В то время я могла думать только об одном: делай то, что должна сделать… будь последовательна… А потом убирайся из этой ужасной страны. После того как я лишила Бодо глаз, я сделала маленький надрез на его шее — чтобы он медленно истекал кровью… хотя в считанные мгновения из его заклеенного рта уже доносилось хлюпанье: признак того, что он начинает захлебываться собственной кровью. В моей сумке был чистый комплект одежды — в общем, тот же фокус, что и с Дюпрэ. Я разделась и приняла душ. Только на этот раз убрала все улики. Мне хотелось, чтобы во Франции все знали, что я сделала. Мне хотелось, чтобы и в Венгрии об этом узнали… но только после того, как я покину страну. Поэтому я тщательно отскребла все поверхности, к которым прикасалась, завернула свою окровавленную одежду и стала ждать, пока Бодо перестанет дышать. Потом я вышла из квартиры и на metro вернулась обратно в Буду. Зашла в тот же магазин, где покупала скотч, и приобрела еще четыре мотка. Пешком дошла до квартиры Ловаса и позвонила в дверь. Он крикнул: «Уходите. Я никого не хочу видеть». Я сказала: «Я из партийного комитета по делам ветеранов. Принесла вам специальный подарок. Вы должны позволить мне вручить его вам». Как только я уговорами пробилась к нему, я не мешкая объявила, кто я на самом деле, и достала ружье. Он начал кричать. Я приказала ему заткнуться, но он продолжал вопить. Пришлось ударить его по голове прикладом. Он мгновенно вырубился. Я связала его скотчем, заклеив рот. Но едва я приступила к экзекуции, в дверь квартиры забарабанили. Это была соседка, которая, очевидно, слышала крики, поскольку она все спрашивала: «Мистер Ловас, с вами все в порядке? С вами есть кто-то?» Прояви я благоразумие, я бы просто перерезала ему глотку и выпрыгнула из окна — благо, его квартира была на первом этаже. Но я не послушалась голоса разума. Я была одержима идеей мести. Настолько одержима, что убедила себя в том, что должна отрезать ему пальцы и лишить зрения, как Бодо. От боли Ловас очнулся как раз в тот момент, когда я отрезала ему правый мизинец, и тут выяснилось, что я допустила оплошность когда заклеивала ему рот: оставила маленькую щелку. В общем, он снова принялся орать. Соседка услышала и крикнула, что вызывает полицию. Но я все равно не сбежала. Я упорно продолжала свою мрачную работу…
— Ты хотела, чтобы тебя схватили…
— Не знаю, чего я хотела. Когда ты находишься в невменяемом состоянии, то не можешь мыслить логически. Ты просто говоришь себе: режь следующий палец…
— Господи…
Она улыбнулась и закурила.
— Дальше хуже. Приехала полиция. Они стали колотить в дверь, требуя, чтобы им открыли. Я работала с бешеной скоростью, добиваясь того, чтобы все пальцы был отрезаны. Копы принялись ломать дверь. Как только она подалась, я схватила Ловаса за волосы. Когда дверь распахнулась и ввалились копы, я перерезала ему яремную вену. И, пока они в ужасе смотрели на это, провела бритвой по своему горлу. Все было именно так.
— А потом?
— Потом… мне удалось избежать ареста, суда, приговора и, возможно, смертной казни от рук режима, который я ненавидела.
— Благодаря своей смерти?
— Да. Я умерла.
Молчание. Она затянулась сигаретой.
