если еще второе с обильным соусом, опять же на пережаренном комбижире, сделаешь? Тоскливо станет. Поэтому не обижайся, но не каждому коку дано почувствовать, когда и как готовить. Наш это умеет делать, ваш, судя по сегодняшнему обеду, нет. Поэтому пусть мой твоих поучит.
Он смотрел на меня спокойным взглядом, в котором где-то далеко пряталась хроническая усталость. И мне стало перед ним стыдно. Что есть я по сравнению с ним? Гастролер, волею каприза подавшийся за экзотикой, эдакий нравственный пижон, доказывающий собственное благородство. Через два года вернусь на кафедру и буду считать себя героем за службу здесь. А он труженик, пахарь. Всю жизнь после двадцати двух лет он провел на лодках. Для него это и есть жизнь. Другой он не знает и не хочет знать. Прочный корпус лодки для него и место работы, и дом. И сейчас от меня зависит, какими станут для него дни на плавбазе — радостью или мучением.
Через два часа собрал всю свою службу. Думал, что моряки не сразу поймут, станут доказывать, что жир это не сливочное масло, что для диетического питания нужны соответствующие продукты. Но ошибся! Первым заговорил Федоров:
— Конечно, нам что, мы через три года домой поедем на молоко, на масло, а офицерам двадцать пять лет из казенного котла хлебать, а если все двадцать пять пережаренным жиром будут кормить, да еще в тропиках? С язвой уйдут.
Его все поддержали. Договорились, что будем нажимать в основном на легкие супы и особенно внимательно обращаться с жирами.
Первый выходной за поход. Старпом по такому поводу собрал офицеров в кают-компании и официально об этом объявил. Даже не верится, как-то отвыкли от этого гражданского слова. Выходной так выходной, но торжественностью старпомовского голоса он поднят до уровня национального праздника, и все стали строить грандиозные планы. Заместитель планирует кино, концерт самодеятельности, спортивные соревнования по подтягиванию и выжиманию, шахматам и нардам. За вечерним чаем пошел философский разговор, тема которого: «Море хорошо с берега, а берег с моря». Действительно, за что морякам платят морские?
В общем-то нелегкая работа, шторма, качка, относительная «зацикленность пространства», порой двадцать четыре рабочих часа в сутки — все это мелочи.
За разлуку, за беспокойство о своих близких, за то, что к возвращению Володина из похода его крохотная Наташка уже «почти сидела». За то, что жена Кирюшина на девятом месяце вынуждена была лететь к матери в Ленинград, так как, кроме мужа, у нее на Дальнем Востоке близких людей не было, и Кирюшин через различные каналы наводил связь с Ленинградом, и только через неделю ему сообщили, что все в порядке, жена добралась домой. За то, что когда старпом сходит на берег, то, как правило, возвращается на корабль с затуманенным взором и с неистовством крутит службу по новой, так как пять дам — жена, теща и трое дочерей не могут разделить его между собой…
Вероятно, в первую очередь за это.
Казалось бы — кому это надо? Столько времени в море, дети рождаются, а отцы их впервые видят через несколько месяцев. Не война же, в конце концов. Так почему же в моряки идут?
А потому что море — это море!
Об этом как-то хорошо сказал командир.
В октябре шли на Север. Резкий порывистый ветер, волнение — семь баллов, мелкий злой дождь с налетами снега. Промозглая ветреная сырость, проникающая острым потоком в малейшую щель одежды. Постоянные капли на лице — мерзковатая погода. Стояли на крыле мостика.
— Смотри, Саша, ну что в этом хорошего? Вместо того чтобы с толстым журналом на диване сидеть или мирно посапывать, торчу здесь. Вроде уже не мальчик. Но не уйти от этого. Пробовал. Полтора года на берегу выдержал. Потом буквально бежал, на первое попавшееся место, только бы в море. Сейчас вот друзья на берег зовут: место хорошее, боевое. Но затоскую без воды, не смогу. На пенсию отправят — пойду на гражданские суда. Это уж как болезнь — на всю жизнь.
— Андрей Андреевич, а почему молодые в море рвутся?
— Причины две. — Он задумался, собираясь с мыслями, прикурил и продолжил: — Море, оно сильное, настоящее. Поэтому сильные люди к нему тянутся. Да и что греха таить — много оно морякам радостей дарит. После первого шторма человек преображается, что-то настоящее в нем появляется. Позже — эта жажда противоборства необходимостью становится. Остальное уже по законам профессионализма происходит. Это первая, на мой взгляд, причина. А вторая в том, что надо, чтобы кто-то в моря ходил, чтобы себя защитить могли, да и не только себя. — Он опять задумался, потом тряхнул головой и добавил: — Надо, и все тут!
Однако это так, мысли вслух и про себя, перед подходом к чужой земле. Земля — африканская, а время у нас — московское.
С рассветом увидели берег. Большая песчаная коса, зеркало воды и скользящие по зеркалу парусники образца тысяча семьсот «затертого» года. Редкая зелень и силуэты мечетей на фоне бледно-зеленых гор. Небольшой городок, элегантное здание портовой конторы; современные подъемные краны уныло опустили клювы без крюков.
Спустили катер, на нем ушел Володин и пять моряков — принимать концы.
Несмотря на мертвую зыбь, пришвартовались, как обычно, — четко и без суеты. В наступившей тишине донеслись звуки барабанов, крики, пение — народ или веселится, или молится.
С палубы, со стороны солнца, подводный мир просматривается как в аквариуме: большие, яркие, желто-фиолетовые рыбы, маленькие рыбки с блестящей, серой чешуей лениво плавают у самой поверхности, много мелких махрово-фиолетовых с желтыми хвостами и полосатых.
Некоторых мы узнаем и наперебой шумим:
— Вот это морские ласточки — из черного бархата, вот те — морские петухи — с вуалевыми хвостами, а это — зеленухи!
Но большинство пород нам не знакомо. Красиво — глаз не оторвать! Но, увы, уже зовут на берег, пришел представитель фирмы, у которой будем получать свежие овощи и мясо.
Схожу с трапа. Стройный негр в ослепительно белом костюме чуть принимает в сторону, чтобы офицер мог отдать честь флагу, — опытный.
Собираюсь поразить его английским, но он на приличном русском орет:
— Привет, коллега!
— Здравствуйте. А почему коллега?
— Учился в Советском Союзе.
Рядом стоит мальчишка с большим лотком — на нем образцы продуктов. Быстро договариваемся: качество провизии будем проверять у трапа. Что же касается количества, то при первых же цифрах у Махмуда заблестели глаза и вырвалось уважительное:
— О-о-о! Большому кораблю — большое плавание.
— Деньги нужны экипажу? Сколько?
Старательно записывает мои ответы на каком-то лепестке бумаги. Договорились, что через час представитель фирмы привезет валюту.
Мичман Буйлов к ритуалу первого в его жизни получения иностранных денег переоделся в тропические брюки неимоверной ширины. Они страшно неудобны уже после двадцати пяти градусов тепла. Поэтому все офицеры и сверхсрочники за деньги купили шорты, все, кроме Буйлова — не положено, значит, не положено.
В нашу канцелярию зашел старичок, открыл обшарпанный чемодан, выбросил на стол громаднейшую пачку денег, перевязанную заурядной веревкой. Мичмана Буйлова от такого вольного обращения с деньгами чуть столбняк не хватил. Старичок привольно устроился в кресле и с издевкой спросил на корявейшем английском.
— Считать будешь? — Он обратился именно к Буйлову, видимо определив собрата «по запаху».
— Ишь, чо делается? Чо делается? Чо творят, чо творят? Деньги веревками вяжут и бросают, как ветошь механик не бросит. Работнички! Ну дела, — запричитал мичман, пытаясь унять волнение, охватившее его при виде столь непочтительного отношения к денежным знакам, и уловив издевку в моем
