подвезло, а! А самый большой — какой был?
— Вот, — показал я ребром ладони до шеи.
— Семисучковый! Не выкопали еще?
— Да нет, завтра думаем, — пробасил, сдерживая смех, Женька.
Фомич осторожно прикрыл за собой дверь:
— Ну, поджидаю… Парьтесь пока.
Мы насладились баней, уже не было сил даже разговаривать: кивки, жесты.
— А завтра — на рыбалку! Чтоб век в Москве помнил тайгу и — друга.
— Да? — только и спросил я.
Часа три мылись мы. И когда вышли, я направился было к Женькиному дому, но он настойчиво потянул за рукав:
— Праздник продолжается!
И повел к Фомичу.
Мы вошли в дом: у стола, накрытого лучше, чем в перворазрядном ресторане, сидела с несчастным видом Егоровна, вяло отгоняла от лица мух и всхлипывала.
— Что такое? — не понял Женька. — А хозяин где?
— Помер. Как из баньки пришел, так и помер… А-а-а-а-а… Сердце схватило. Перепарился, наверное… Пока за фелдшерицей сбегала, он и помер…
— Да вы кушайте, кушайте, стол накрыт, — говорила она словно в беспамятстве. — Сам велел попотчевать-то… Перед смертным часом…
И снова завела свое тихое, бесконечное «а-а-а», словно укачивая себя этим звуком. Мы стояли как потерянные.
— Егоровна, мы уж пойдем, — сказал как-то неуверенно Женька. — Пришлем людей. А, ладно, — он набулькал в рюмку медовухи, залпом выпил. — За упокой, или, как там говорится… в народе.
Я отказался.
Когда вышли, он сказал:
— Да брось ты печалиться. Таких, как он… давно к стенке надо.
— А ты лучше? — спросил я угрюмо.
Женька взорвался:
— Не собираешься ли ты меня учить жить? Не становись в позу, вечный студент-заочник! С московской пропиской. Ты зритель — вот твое место и предназначение.
Он хотел оскорбить, а я не знал, чем возразить. Дальше мы шли молча.
— Хочешь, отвезу тебя на мотороллере в Арсеньев? К самолету? — вдруг спросил он.
Я кивнул и предложил:
— Давай на дорожку посидим здесь, у этого дерева.
Теперь кивнул он, понимая меня.
Мы сели и, глядя на бурлящий у корня поток, задумались…
«Скорая помощь»
Зазвонил телефон. Глебов, заведующий редакцией поэзии, посмотрел на часы — до начала рабочего дня было еще десять минут — и со вздохом снял трубку.
— Слушаю…
— Товарищ Глебов? Здравствуйте, Петр Сергеевич. Вас беспокоит врач «Скорой помощи» Сударушкин Александр Иванович. Нам необходимо с вами встретиться.
Глебов похолодел, пальцы онемели. Жена и дети были на даче, и в голове пронеслись картины одна страшнее другой. С усилием он выдавил:
— С-слушаю…
— Я беспокою вас по несколько необычному поводу, — заторопился невидимый собеседник. — Не могли бы вы принять меня по просьбе моего друга?
— Так вы звоните не по служебной необходимости? — почти прокричал в трубку Глебов.
— Нет, конечно же, нет! Ой, ради бога, простите, я даже не подумал, что могу испугать вас. Нет, конечно!
— Если вас устроит, — облегченно вздохнул Глебов, — жду сегодня в семнадцать часов.
— Обязательно буду, — отозвались в трубке.
Ровно в семнадцать раздался осторожный стук в двери, а следом показалась голова с ясными голубыми глазами и виноватой улыбкой. На вид посетителю было немногим более сорока, весь он излучал доброту, искреннее желание и готовность быть нужным.
— Я по поводу моего друга, — начал он с порога, затем, спохватившись, представился: — Сударушкин Александр Иванович. — Его рука оказалась на удивление крепкой и жесткой.
Поблагодарив за приглашение сесть, Сударушкин примостился на краешек стула, поставил на колени спортивную сумку и с первыми словами весь подался вперед.
— Видите ли, к сожалению, я ничего не смыслю в поэзии, но мой друг, Борис Щекин, пишет, как мне кажется, замечательные, ну просто замечательные стихи, — и улыбнулся виноватой и обезоруживающей улыбкой. — Мы с ним работали вместе в одной бригаде пять месяцев, и за это время я и мои коллеги убедились, что он настоящий поэт. Хотите послушать? — спросил Сударушкин, вынимая из своей сумки кассетный магнитофон.
— Нет.
— Почему?
— Я их знаю, — пояснил Глебов.
Чуть больше года назад ему позвонил приятель и попросил ознакомиться со стихами молодого автора, уходящего со дня на день в армию. Глебов согласился. Вскоре перед ним стоял юноша спортивного типа. Помимо внушительной подборки стихов, он выложил на стол многотиражку и несколько фотографий.
— Здесь я снят во время выступлений, — пояснил юноша, — и мои публикации. Мне бы хотелось, — да, именно так он и выразился, — чтобы меня издали отдельной книгой в серии гражданской лирики. Сергей Петрович сказал, что он договорился с вами по телефону.
Глебов не впервые сталкивался с подобной настойчивостью юных дарований.
— Ну что ж, давайте посмотрим, есть ли предмет для разговора.
Предмета, к сожалению, не оказалось. Два-три стихотворения еще годились для публикации, с некоторыми можно было работать, и Глебов терпеливо объяснил юноше, в чем его общие ошибки. Под конец он выразил надежду, что армия поможет его «поэтическому и гражданскому становлению» — от частых встреч с пробивными дарованиями он сам сбивался на штампы. На последнее желание Глебова Борис ответил: сделает все возможное, чтобы остаться в Московском военном округе. На том и расстались.
— И как ему служится? — спросил Глебов поручителя Бориса. — В нашем разговоре я пожелал ему попасть туда, где потруднее, хотя на «Скорой помощи» он видел боли, страдания и слез с избытком.
— Ой, что вы, — воскликнул Сударушкин, — как раз это проходило мимо него.
Глебов недоуменно посмотрел на Сударушкина.
— Да вы поймите: он был выше этого.
— Выше человеческой боли?
— Петр Сергеевич, вы так категорично судите, — стушевался собеседник. — Понимаете, Борис жил в другом измерении, не опускался до суеты.
— Ладно, — махнул рукой Глебов, понимая, что затягивает разговор. — Вернемся к поэзии.
— Петр Сергеевич, — тотчас переключился Сударушкин, — две недели назад я видел Бориса, ездил к нему. Он служит в Закавказье, и ему там приходится несладко.
— Это хорошо, — кивнул Глебов, прикуривая сигарету, предлагая закурить и Сударушкину. Тот
