замахал руками, дескать, не курю.
— Что ж хорошего? — откровенно огорчился Сударушкин. — Он полы мыл, всю казарму, картошку чистил — представляете?
— Представляю, — ответил Глебов. — Сам мыл и чистил. Ваш Борис потом всю жизнь армию благодарить будет.
— Хорошенькая благодарность! Вы считаете, армия человеком делает? Он же поэт!
Глебова этот разговор стал раздражать.
— Не припомню что-то загубленных. Не знаю, как вы, а я три года отслужил без печали.
— Вполне возможно, — тихо возражал Сударушкин, — вы, наверное, человек крепкий, но для тонкой души Бориса сержантские категоричные приказы убийственны.
Он стушевался совсем и, не докончив мысли, умолк.
Глебов мрачно погасил сигарету, откинулся на спинку кресла и внимательно оглядел сидящего напротив аккуратного человека. «Попался бы ты ко мне лет двадцать назад, в две недели всю дурь выбил бы. — Глебову даже смешно стало, когда он представил Сударушкина в солдатской форме, в ушанке с завязанными под подбородком тесемочками. В том, что именно так носил бы Сударушкин шапку зимой, он не сомневался. — Жаль, не попался ты к сержанту Глебову…» — еще раз мысленно пожалел он и, спрятав поглубже неприязнь к собеседнику, попробовал объяснить ему свою позицию.
— Ну, хорошо, приехали вы, к примеру, на вызов, кто-то из вас категорично распоряжается, командует, вам приказали бежать за шиной или массировать сердце, вы что же, обидитесь на старшего?
— И побегу и буду массировать, — горячо заговорил Сударушкин. — Но это разные понятия — речь идет о человеческой жизни, а там сержантская придурь…
— Которая с тонкими душами не стыкуется, — иронически закончил Глебов за Сударушкина. — Из моего взвода двое стали кандидатами наук, один художником, а служил я к тому же в стройбате на Крайнем Севере, где какой там сержант — пятидесятиградусный мороз тонких душ не щадит. Борис-то ваш в каких войсках?
— Сейчас в госпитале. До этого был в обычной мотострелковой части, потом попал в госпиталь с повышенным давлением, понравился сестре-хозяйке… и она оставила его при себе, то есть при госпитале, — поправился он. — Вот уже три месяца там служит…
— И на ваш взгляд, ему тяжело служится? — не скрыл иронии Глебов.
— Не совсем, — замялся Сударушкин, — но Борис рядовой, начальства и в госпитале хватает, командуют, помыкают им, не любят почему-то его… И потом, сестра-хозяйка, как бы вам сказать, — засуетился на стуле Сударушкин и начал заливаться краской, — она не очень молода, и такая толстая, что у нее «молния» на сапогах до конца не застегивается. А ведь Борису только девятнадцать, — с тоской вырвалось у Сударушкина.
— Вот и хорошо, — удовлетворенно сказал Глебов. — Пусть познает жизнь, — и, подводя итог разговора, добавил: — Стихи у Бориса пока слабые, а в большинстве просто плохие.
— Не может быть! — воскликнул Сударушкин. — Не может такого быть, что все триста стихотворений были плохими, штук сто наберется хороших, и даже больше. — Но сник и очень тихо закончил: — Впрочем, я уже говорил, что ничего в поэзии не понимаю… Но так хочется ему помочь, ему так трудно, ему моральная поддержка нужна.
— Мы напечатаем, и ему полегчает? — спросил Глебов с прежней иронией. — Работать ему надо над стихами прежде всего и учиться. Жизни, конечно.
Глебов собирался припомнить и сестру-хозяйку, за спиной которой спрятался Борис, и справедливость нелюбви к нему товарищей по службе, и многое другое, что пагубно для начинающего автора, но вид сникшего Сударушкина вызывал жалость, и он по-человечески пожалел его:
— Сейчас-то Борис пишет?
— Да, — ожил Сударушкин. — Он передал мне свои последние стихи и очень просил повидать вас и уже в двух письмах спрашивал, состоялась ли встреча, но вы только появились после отпуска. Пожалуйста, напечатайте его стихи, ему сейчас так трудно, так тяжело, а публикация поможет ему, возможно, не так им помыкать будут.
— Тогда вообще никаких стихов! — резко ответил Глебов, и Сударушкин обмяк на стуле.
«Обморока еще не хватало», — спохватился он и миролюбиво сказал:
— Ладно, покажите его последние стихи…
Сударушкин без слов полез в сумку, дрожащими руками вынул туго набитый конверт и так же молча протянул Глебову.
Глебов вынул все листы, разогнул и на выбор стал читать: «Ночью к нам привезли больного, на ученьях попал в беду. Сморщил лоб…» — он прервал чтение и вернулся к началу;
Он снова прервал чтение, посмотрел на Сударушкина. Тот терпеливо ждал приговора, сжав руки между колен.
Глебов помолчал, задумавшись, Сударушкин ни лицом, ни позой не переменился.
— Пожалуй, мы напечатаем несколько его стихов, — решил Глебов.
— Ох! — сказал Сударушкин, уронив сумку на пол. Он засуетился, не зная, подымать ли сумку или благодарить Глебова, и еще больше проявлял растерянность.
— Да вы не торопитесь, — успокоил его Глебов перед заключительными словами. — Сколько ему еще служить?
— В мае вернется, по весне возвращается…
— Вот к окончанию службы и сделаем ему подарок.
Капитан
Воскресным утром в мою каюту постучал рассыльный:
— Товарищ лейтенант, вас к старпому.
Я глянул в иллюминатор. В темную глянцевую гладь стекла бился мелкий и злой дождь. Сквозь серую пелену ее проглядывали огни поселка. Непогода, которую уже давно поджидали, нагрянула на наш полуостров.
Сколько ни гадал я, зачем понадобился старпому, ничего не надумал… Уже десять дней как я на корабле, принял дела, понемногу втягиваюсь в новую для себя флотскую жизнь. А ведь еще три месяца назад все было по-другому. Военный флот, моря существовали только в моем воображении. Я был студентом-дипломником и совсем не предполагал, что окажусь на корабле, да еще не где-нибудь, а на самом краешке земли…
