Она смутно помнит, как он бормотал что-то, обращаясь к ней. В конце концов он спустился вниз, и она услышала, как он ворочает ящики и заносит их обратно в дом.
«Он убил ее». Кто этот «он»? «Она», о которой идет речь, была та самая женщина — жена мистера Сантоса. Но кто убил? И за что? За связь с Томасом? Вполне возможно. Может, это потрясло Томаса и он онемел? Если это так, он, наверное, терзается ужасным чувством вины — ведь это его действия привели к смерти женщины.
В дверь легонько постучали.
— Томас?
Она садится в постели.
— Всего лишь я, мэм, — произносит Мэри и входит в спальню, неся поднос с чаем.
Ставит его на прикроватную тумбочку. Лицо девушки светится от радости.
— Ни за что не догадаетесь… а может, догадаетесь. Но хозяин…
— Разговаривал с тобой.
— Да! Я так испугалась. Он подошел и попросил, чтобы я принесла вам чай в постель. Сказал, что вам нездоровится. — Она озабоченно смотрит на хозяйку. — Вы хорошо себя чувствуете?
Софи вздыхает.
— Да. Я тут по глупости сама себя наказала. Просто обожгла ноги.
Видно, что на Мэри это производит сильное впечатление, но она слишком вежлива, чтобы расспрашивать, как это случилось.
— Может, послать за доктором Диксоном?
— Нет… вообще-то, да. Мне бы еще хотелось, чтобы он осмотрел мистера Эдгара.
Мэри смотрит на нее искоса.
— Разве это не добрая весть? То, что он разговаривает?
— Да, Мэри. Это чудесно.
Она выдавливает слабую улыбку. Если бы она могла радоваться. Но им еще предстоит проделать долгий путь, прежде чем у них появится повод праздновать.
После ухода доктора Диксона Софи обнаруживает, что с повязками на ногах хоть и больно, но ходить можно, однако ей велено подождать хотя бы несколько дней, поэтому она возвращается в постель. Томаса доктор осматривает отдельно, в его собственной спальне, после чего входит в комнату к Софи в хорошем настроении.
— Вы должны быть очень довольны, миссис Эдгар. Раны вашего мужа прекрасно зажили, и мы с ним побеседовали. Ему, похоже, гораздо лучше, реакции у него положительные. Не могу сказать, что он был многословен, но на все мои вопросы я получил ответы.
— А во всем остальном как он вам показался?
— Прекрасно, прекрасно. Это чудесное начало. Кажется, нервозность у него еще сохраняется, и я бы пока не стал говорить, что он совершенно здоров, но сомнений нет — он выздоравливает, и, уверен, вы должны за это сказать спасибо себе самой. Вы хорошо ухаживали за ним — это очевидно.
Софи кивает, но не озвучивает свои мысли: это приступ ее безумной ярости привел его в чувство, а не доброта.
Теперь она лежит в постели и ждет, чтобы Томас пришел к ней. Мэри поменяла простыни, и свежее белье холодит кожу. Сегодня сыро и тепло, и сквозь открытое окно доносится пение скворца. Мимо дома, сигналя, проезжает автомобиль, потом слышится цоканье лошадиных копыт по брусчатке.
Наконец-то раздается стук в дверь.
— Я уже начала думать, что ты не придешь, — говорит она.
Томас входит шаркающей походкой.
— Я и сам так думал.
Голос у него осипший, и он держится за горло, как будто слова скребут ему глотку, причиняя боль.
— Подойди поближе, — просит она и хлопает по кровати.
Он садится рядом с ней.
— Как ты себя чувствуешь?
— Отвратительно. Тебе пришлось столько вынести — и все из-за меня. Прости, мне так жаль.
Она не знает, что сказать на это, и они некоторое время сидят молча. Ей хочется спросить о той женщине, чтобы он рассказал, почему так произошло и что толкнуло его на это. До сих пор она не получила от него ответа на эти вопросы — но неужели она решила, что он сознается только из-за того, что может говорить?
— Твои бабочки, — наконец произносит она. — Огонь…
— Не стоит об этом, — говорит он, — Невелика потеря. Боже, это я довел тебя до такого. Прости.
Она кивает, хоть и не собиралась, и покусывает верхнюю губу.
— Томас… дорогой. Скажи на милость, что же все-таки творилось в твоей голове, когда ты не желал разговаривать со мной… вообще ни с кем?
— Не знаю. Это трудно объяснить. Я хотел, много раз. Даже записать все… ты не поверишь, сколько раз я начинал писать, пока сидел один в кабинете. Но просто не смог. Невозможно описать это состояние. Словно язык перестал слушаться меня, и руки тоже, когда надо было писать. Какой-то голос в мозгу подсказывал мне, что если я открою рот, то скажу нечто ужасное и люди от этого пострадают, а сам я признаюсь в преступлении, которого не совершал. Я очень боялся, что если начну, то скажу…
— Что, например? Что с тобой стряслось?
Томас опускает голову и качает ею.
— Я все еще не могу, — выдавливает он из себя.
Затем встает и, снова извинившись, направляется к двери.
— Томас, не уходи!
Невероятно, неужели они прошли через все это лишь для того, чтобы он снова сбежал от нее? Но на этот раз он останавливается. Застывает у двери, теребя пальцами дверную ручку.
— Прошу тебя, вернись.
Она старается, чтобы отчаяние ее не прорывалось наружу, но голос звучит жалобно, как нытье.
— Не обязательно рассказывать мне все и сразу. Только то, о чем сам захочешь.
Он смотрит на нее, как ребенок — сквозь челку, упавшую на глаза, — размышляя о том, что она предложила, а потом кивает и маленькими шажками снова идет к ней.
И вот теперь Софи знает о Кларе Сантос; о том, как мистер Сантос подсунул Томасу вместо сигареты наркотик и что из этого вышло; о его последней отчаянной попытке найти бабочку, после которой он сдался, совершенно упав духом. О том, что он потерял своего друга Джона, и об опасности, которая может грозить оставшимся двум его товарищам. Он также рассказывает об убийствах — человека из газеты, капитана Артуро и несчастных индейцев, — но опускает подробности.
Как хочется дотронуться до него, привлечь к себе поближе, сказать, что он ни в чем не виноват, утешить. Но мысль о том, что он был с другой женщиной, останавливает ее. Пока.
Он сидит в кресле, смотрит в сторону и говорит тихим, надтреснутым голосом. Иногда его рассказ прерывается, и он рыдает, склонив голову.
«А потом?» — повторяет она время от времени. Ей не хочется, чтобы он останавливался, — она боится, что если он перестанет говорить, то это уже навсегда. С одной стороны, в душе она ликует, потому что ему теперь лучше и он идет на поправку. Ее терпение и упорство вознаграждены. Но, кроме всего прочего, она узнала такие подробности о причинах, вызвавших немоту мужа, что лучше бы ей этого не знать. И она права. Это очень мучительно — узнать то, что он носил в себе все это время. Мучительно для них обоих.
Когда он заканчивает свой рассказ, она, движимая чувством долга, приближается к нему, берет за руку.
— Почему ты не написал мне ни об одном из этих случаев?
— Я не мог. Не хотел тебя пугать, и, кроме того, нельзя было сообщать о подозрениях насчет Сантоса.
