богатые обитатели столицы жили по-прежнему: ходили в ночные клубы и рестораны, посещали театры, продукты покупали на черном рынке.
В их числе был и Арман. Он не ошибся, когда решил, что спрос на парфюмерию сохранится. Многие парфюмерные фабрики закрылись, так, прекратила свою деятельность фирма Монтальмонов — старинных соперников парфюмерии Жолонэй. Это создало повышенный спрос на товары Армана. Немецкие офицеры покупали духи фирмы «Жолонэй» для своих жен в Германии и любовниц в Париже, пользовались одеколонами фирмы. Французские чиновники в Виши тоже гонялись за духами фирмы Армана. Сама мадам Петэн расхваливала аромат «Души». На день рождения матери Арман принес гуся, два окорока, копченую рыбу, шоколад и бутылку виски.
— Нацистская еда, — сурово заявил Морис. Жена возразила: — Я так изголодалась по всему этому, — и он не стал больше протестовать, но сказал сыну: — Мне надо поговорить с тобой!
— Хорошо, — отозвался Арман с наигранной беспечностью. Он догадывался, о чем хочет поговорить отец.
— Не здесь, — сказал Морис. — Завтра в четыре часа у крытого рынка.
Когда Арман пришел на условленное место, Морис уже ждал его. — Будем разговаривать на ходу, — отрывисто сказал он. Они прошли мимо маленького кафе, где в былые дни Арман нередко сидел во фраке с дамой в вечернем платье за тарелкой лукового супа, который там превосходно готовили.
— Ты в опасности, — резко сказал Морис, — тебя считают коллаборационистом. Покупатели твоего салона — немцы, люди знают, что ты продался врагам.
— Что такое «враги»? Они оккупировали нашу страну, и они живут рядом с нами, но ведь можно сосуществовать! Что мне, собственный нос откусить? Разве это нанесет им ущерб? Я продолжаю свое дело, ту работу, которой ты меня обучил.
Морис остановился, пропустив робко крадущиеся вдоль стены сутулые фигуры в рваных пиджаках с нашитыми впереди большими желтыми звездами и, показав на них Арману, сказал: — Сначала они, бедняги. Потом та же участь постигнет и нас.
Перед глазами Армана пронесся образ мадам Дю Пре — исполненный доброты, достоинства, деликатности. Он молча шел рядом с отцом, потом с трудом вымолвил: — Чем мы можем им помочь?
— Отказаться сотрудничать с немцами.
— Каким образом? Закрыть свои предприятия и лишить людей работы? Пострадают не нацисты, а французские рабочие.
— Анри Монтальмон закрыл свою фабрику, как только немцы вошли во Францию. Есть сведения, что он участвует в Сопротивлении и будет сражаться с оккупантами в маки, пока Франция не станет свободной. Для него, для таких людей, как он, ты — предатель, — твердо сказал Морис.
— Пускай считают, а я знаю, что это не так. Если все предприниматели закроют свои фабрики, французской парфюмерии придет конец. Может быть, полезнее думать об условиях существования французских граждан — рабочих моей фабрики, чем о чести Франции. И, может быть, проникновение важнее, чем сопротивление.
— Не понимаю тебя, — сказал Морис.
— Знаешь, мудрый дурак может быть полезнее, чем невежда.
— Совершенно не понимаю, — сердито отозвался Морис. — Не знаю, какого рода ты дурак, но уж бесспорно дурак! Ты глух к тому, что о тебе говорят. Ты слеп к тому, что происходит вокруг тебя. Французское Сопротивление развивается, вся страна покрыта сетью его ячеек. В Лондоне разрабатываются планы его деятельности.
— Может быть, я и не считаю, что ты коллаборационист, — тон Мориса стал мягче, и Арман невольно подвинулся к отцу и теперь слушал его с напряженным вниманием, — но ты ничего не знаешь и не хочешь знать, а это опасно. Ты не понимаешь, какой силой уже обладает Сопротивление, в него вливаются лучшие люди Франции. Сейчас подпольщики выступают только против немцев и сторонников Петэна, но скоро они обратят свои силы и против соглашателей. И они не будут делать различия между эсэсовцами и таким дерьмом, как ты.
Слово просвистело как выстрел — Арман никогда не слышал грубой брани из уст отца.
— Я занимаюсь своим делом, вот и все, — с унылым упорством повторял он, — а в голове его роились смутные беспорядочные мысли: если у меня появятся знакомые среди крупных немецких офицеров, я смогу получать информацию для Сопротивления… помогать…
— Поступай как хочешь, — заявил Морис; он шел рядом с Арманом четким размеренным шагом, во взгляде его появилась твердая решимость. — Но ко мне больше не являйся. Никогда. Ты опозорил своих родителей. Мне стыдно называть тебя сыном.
— Ты не понимаешь…
— Понимаю, — перебил его Морис. — Ты дурак, себялюбивый и упрямый. — Он подергал свой ус. — Прощай, Арман.
— Разве мы не можем сказать друг другу «до свидания»?
— Нет, — твердо сказал Морис. — Мы больше не встретимся. Ты роешь себе могилу.
Он ускорил шаг, и Арман стоял, глядя, как отец удаляется от него.
Дома его ждал Жорж, уже разложивший на кровати его вечерний костюм. На столике стоял серебряный поднос с рюмкой шерри.
— Жорж, — спросил Арман, — выжидательно глядя на лакея, — вы знаете, где я ужинаю сегодня?
Жорж с вежливым недоумением пожал плечами.
— С немцами. — На миг черты лица Жоржа стали жесткими, но он ответил Арману с непроницаемым лицом: — Вам больше ничего не нужно, месье?
— Нет.
Оставшись один, он подошел к зеркалу. Опершись ладонями на туалетный столик, он глядел на человека, который часто становился для него загадкой, а иногда был ненавистен. И он повторил своему отражению слова отца: «Дерьмо! Бесхарактерный никудышник!»
И сразу же начал ожесточенно оспаривать приговор: «Ты не понимаешь! Я тоже ненавижу их! Поэтому я не позволю им уничтожить меня. Мое блестящее дело, которое я создал своим гением…»
Арман опустил голову. «Ведь есть же моральный критерий, — подумал он. — Можно ли жить со спокойной совестью, принося ее в жертву успеху».
От отвернулся от зеркала и вскрикнул, обращаясь к невидимому собеседнику — отцу: — Будь ты проклят! Ты никогда не верил в мои силы. Вопреки тебе я выстоял и снова покрыл блеском имя Жолонэй. Я выстою и не поддамся ни тебе, ни немцам и сохраню то, чего достиг!
Он тщательно оделся, вдел без помощи Жоржа ониксовые запонки и надушил платок одеколоном «А.Ж.» — «Арман Жолонэй», который создал специально для себя.
Он решил пройтись пешком, чтобы рассеяться и подышать свежим воздухом. Проходя по набережной, он остановился и стал смотреть вниз, на Сену, представив себе, как река, обозначенная синей прожилкой на карте Парижа, устремляет свои воды в Ла-Манш. Текучая вода, река как символ жизни, — Арман с особой силой почувствовал верность этой метафоры.
Перед ним на острове Сите темнел силуэт собора Парижской Богоматери, Нотр-Дам-де-Пари — Владычицы Небесной, к которой несутся молитвы со всех концов ее города.
«Ну, хватит бесплодных раздумий», — решил Арман и, подняв подбородок, быстро пошел к ресторану.
— Все уже наверху, месье, — сказал ему, кланяясь, метрдотель. — Вас проводить?
— Спасибо, Жак, не надо.
Арман постучал в запертую дверь, — никто не открыл, хотя за дверью слышались голоса и громкий смех. Он постучал громче, потом нажал ручку двери и вошел.
Оберг заметил его сразу.
— А! Жолонэй явился! — воскликнул он по-немецки. — Сюда, сюда!
Видный эсэсовец Оберг недавно был назначен главой полицейского управления Парижа. Сияя улыбкой на розовом потном лице, он подвел Армана к гостям и представил:
