— Я не прощаюсь, потому что мы еще встретимся! — крикнул он. — И много раз, если ты отважный мальчик. Но ты даже не подвергся испытанию.
— Даже тогда, когда принес тебе, — Ким даже осмелился употребить слово «turn», которое говорят друг другу равные, вечером родословную белого жеребца?
— Многое можно выиграть, когда забываешь, что нужно забыть, братец, — сказал полковник и бросил на него взгляд, который даже сквозь спину пронзил Кима, поспешно устраивавшегося в экипаже.
Прошло почти пять минут, прежде чем Ким пришел в себя. Потом он с видом знатока втянул в себя воздух.
— Богатый город, — сказал он. — Богаче Лагора. Какие, должно быть, хорошие базары! Кучер, повози-ка меня по базарам.
— Мне приказано отвезти тебя в школу. — Возница сказал «ты», что считается оскорблением для белого человека. На самом ясном и красноречивом местном наречии Ким указал ему на его ошибку, влез на козлы и, после того как между ними установилось полное понимание, в продолжение двух часов разъезжал взад и вперед, оценивая, сравнивая и наслаждаясь. За исключением Бомбея — царицы всех городов — нет города прекраснее, в своем ярком стиле, чем Лукнов, смотреть ли на него с моста на реке или с вершины Имамбара на золотые купола величественного здания Чуттер-Мунзил и на деревья, среди которых лежит город. Государи украсили его фантастическими зданиями, осыпали и милостями, заполнили своими слугами, выслужившими пенсию, оросили кровью. Он — центр лени, интриг и роскоши и разделяет с Дели привилегию единственно чистого языка урду.
— Красивый город, прекрасный город. — Возница как житель Лукнова остался доволен комплиментом и рассказал Киму много удивительных вещей, тогда как английский проводник рассказал бы только о мятеже.
— Теперь мы поедем в школу, — наконец сказал Ким. Большая старая школа св. Ксаверия in Partibus — ряд низких зданий — стоит на просторной площади у реки Гумти, на некотором расстоянии от города.
— Что там за люди? — спросил Ким.
— Молодые сахибы — все настоящие дьяволы. Но, по правде сказать, а я постоянно вожу их на станцию железной дороги и оттуда, я никогда не видел такого, из которого вышел бы лучший дьявол, чем ты — тот молодой сахиб, которого я везу теперь.
Естественно, что Ким, которому никто не говорил, что это неприлично, провел некоторое время дня с одной-двумя легкомысленными дамами, выглядывавшими из верхних окон известной в городе улицы, и, понятно, отличился в обмене комплиментами. Он только что намеревался ответить должным образом на дерзость возницы, как вдруг его взгляд — уже темнело — упал на фигуру, сидевшую у подножия одной из белых гипсовых колонн ворот в конце городской стены.
— Стой! — крикнул он. — Стой! Я не поеду сейчас в школу.
— Но кто заплатит мне за эту езду взад и вперед, за все остановки? — вспыльчиво спросил возница. — Что, мальчик с ума сошел, что ли? То была танцовщица, а теперь жрец.
Ким опрометью бросился по дороге, подымая пыль, ложившуюся на его грязный желтый костюм.
— Я ждал здесь полтора дня, — начал лама ровным голосом. — Со мной был ученик. Мой друг в храме в Бенаресе дал мне проводника. Я приехал по железной дороге в Бенарес, когда мне дали твое письмо. Да, меня хорошо кормят. Мне ничего не надо.
— Но отчего ты не остался с женщиной из Кулу, о Служитель Божий? Как ты добрался до Бенареса? На сердце у меня было тяжело с тех пор, как мы расстались с тобой.
— Женщина утомила меня своей постоянной болтовней и требованиями заклинаний для детей. Я отделился от этой компании, дозволив женщине дарами заслужить награду. Она, по крайней мере, щедрая женщина, и я обещал вернуться в ее дом, если будет необходимо. Тогда, увидя себя одиноким в этом обширном и страшном мире, я вспомнил о поезде в Бенарес, где, как я знал, в храме джайнов живет такой же Ищущий как я.
— А! Твоя река! — сказал Ким. — Я и забыл про реку.
— Так скоро, мой чела? Я никогда не забывал о ней, но, когда я оставил тебя, мне показалось, что лучше пойти в храм и посоветоваться. Видишь ли, Индия очень велика, и, может быть, до нас с тобой какие-нибудь умные люди оставили записки о местонахождении нашей реки. В храме в Бенаресе идут споры по этому вопросу; одни говорят одно, другие — другое. Это любезные люди.
— Может быть, но что ты теперь делаешь?
— Я стараюсь приобрести заслугу, например, тем, что помогаю тебе стать мудрым, мой чела. Священнослужитель общества людей, которое поклоняется Красному Быку, написал мне, что все будет сделано для тебя, как я желал. Я послал денег за год и теперь, как ты видишь, пришел посмотреть, как ты войдешь во «врата знания». Я ждал тебя полтора дня — не под влиянием моей привязанности к тебе — этого не должно быть на Пути, — но потому, что, раз внесены деньги за ученье, мне следует проследить, чтобы дело было закончено. Так посоветовали мне жрецы храма в Бенаресе. Они очень хорошо разъяснили мои сомнения. Я опасался, что поеду, может быть, для того, чтобы видеть тебя, увлекаемый на ложный путь красным покрывалом привязанности. Но это не то… К тому же меня смущает один сон.
— Но, Служитель Божий, ведь ты же не забыл дороги и всего, что произошло на ней. Наверно, ты пришел сюда повидать меня?
— Лошадям холодно, и им давно пора есть, — захныкал возница.
— Убирайся в ад и живи там со своей потерявшей честь теткой! — огрызнулся через плечо Ким. — Я совершенно одинок в этой стране. Я не знаю, куда иду и что будет со мной. Я вложил свое сердце в письмо, посланное тебе. За исключением Махбуба Али, у меня нет друга, кроме тебя, святой человек. Не бросай меня совсем!
— Я обдумал и это, — дрожащим голосом проговорил лама. — Ясно, что со временем я могу приобрести заслугу, — если раньше не найду моей реки, — убеждаясь, что твои стопы направлены к мудрости. Я не знаю, чему тебя будут учить, но священнослужитель написал мне, что ни один сын сахиба во всей Индии не будет обучен лучше тебя. Поэтому я буду приходить время от времени. Может быть, ты будешь такой сахиб, как тот, что дал мне эти очки — лама тщательно протер их — в Доме Чудес в Лагоре. Это — моя надежда, потому что он — источник мудрости, мудрее многих настоятелей… А может быть, ты забудешь меня и наши встречи.
— Если я буду есть твой хлеб, — страстно воскликнул Ким, — как могу я когда-нибудь забыть тебя?
— Нет, нет. — Он отстранил мальчика. — Я должен вернуться в Бенарес. Время от времени, так как я теперь знаю обычаи писцов в здешней стране, я буду посылать тебе письмо и временами навещать тебя.
— Но куда мне посылать письма? — простонал Ким, цепляясь за одежду ламы и совершенно забывая о том, что он сахиб.
— В храм, где я останавливаюсь в Бенаресе. Это место, избранное мною, пока я не найду моей реки. Не плачь, потому что всякое желание — иллюзия и новая цепь в круговороте жизни. Иди к «Вратам знания». Дай мне увидеть, что ты пошел… Ты любишь меня? Ну так иди, не то сердце у меня разорвется… Я приду. Обязательно приду.
Лама смотрел вслед Киму, пока экипаж с шумом въехал в ворота, и пошел большими шагами, поминутно останавливаясь, чтобы понюхать табак.
«Врата знания» с шумом захлопнулись за экипажем.
У мальчиков, родившихся и воспитывавшихся в Индии, бывают свои особые манеры и привычки, не похожие на обычаи мальчиков всех других стран. И учителя подходят к ним путями, непонятными для английского учителя. Поэтому читателю вряд ли было бы интересно знать о жизни Кима как ученика школы св. Ксаверия, среди двухсот-трехсот не по летам развитых подростков, большинство из которых не видело моря. Он перенес обычное наказание за то, что вышел за пределы школы, когда в городе была холера. Это было раньше, чем он научился хорошо писать по-английски, и поэтому он должен был отыскивать писца на базаре. Конечно, он бывал наказан и за куренье, и за употребление ругательств, более выразительных
