ужасно, но… потом, потом в парке, мне слышалось, что все бродяги говорят и… — Нэнси покачала головой, растеряв вдруг все слова.
— Продолжайте, — сказал доктор добрым, ласковым голосом. Да, он все понимает. Все. — Что они говорили? Расскажите.
— Господи, Господи, — прошептала Нэнси, — они все говорили: он умрет. То есть мне казалось, что они это говорят. Ведь так? Будто бы они предупреждали, что кого-то убьют сегодня вечером в восемь часов и я должна прийти туда. Все дело в том… все дело в том, что…
Нет, нет! Нэнси не произнесла эти слова вслух. Ни в коем случае. Будь он хоть сам Ганди, Альберт Швейцер от психиатрии — надо молчать. Этого даже он не поймет. А все-таки…
Все-таки, сидя вот так, сжавшись на неудобном сиденье в тесном пространстве между столом и дверью, между врачом и белой стеной, Нэнси вдруг почувствовала небывалую уверенность. Это бесспорно так. Все, что сказали бродяги, — истина. Кто-то должен умереть. В восемь часов. В час зверя. И есть какая- то причина, только она не помнит какая, но ей непременно надо прийти туда. Непременно. Это важнее всего.
— Что-нибудь еще? — напомнил доктор Шенфельд. Он задал этот вопрос так терпеливо, так кротко, что Нэнси чуть было не решилась все поведать ему. Рассказать обо всем, избавиться от этого груза. Заглянула в глубокие темно-карие глаза — то ли они принадлежат врачу, то ли мальчишке. «Может быть, он и в самом деле разберется», — подумала она.
— Нет. Нет, это все, — неожиданно для самой себя вдруг выпалила Нэнси. — Просто я перепугалась, выхватила револьвер. Я даже не знаю, как он попал ко мне. И не помню, куда потом его выбросила.
Разумеется, она соврала и тут же почувствовала угрызения совести. Нэнси отлично знала, где она припрятала оружие, и ей, конечно, следовало признаться доктору, но… старая глупая «пушка». Ужасный, гадкий револьвер. Он же понадобится ей, разве не так? Разумеется. В восемь часов.
— А вы можете припомнить, что было до того? — спросил доктор. — Я имею в виду, до утренней поездки в метро. Что-нибудь, послужившее толчком? К примеру, можете ли вы рассказать, что вы делали накануне?
— Конечно, — сразу же ответила она, — ну да, конечно Же, я пошла… я была… ох! — Челюсть у нее отвисла. Молчание забивало рот, точно сухая пыль. Что же она делала вчера? Все ускользает. Пустота. Вчера, позавчера — сплошная тьма. — Я… я…
Доктор с минутку подождал ответа, потом кивнул и откинулся на спинку кресла. Как и положено врачу, сблизил кончики пальцев и произнес:
— Нэнси. Хочу сразу же вам сказать: я понимаю, как вы напуганы.
— Ну да… я… Иисусе, — пробормотала она, — еще как напугана.
Доктор Шенфельд слегка улыбнулся и снова кивнул.
— Однако произошедшее нельзя считать — ммм — совершенно необъяснимым.
Нэнси хотела что-то возразить, но быстро справилась с собой и подняла глаза на врача:
— Можно объяснить?
— Да, полностью. Я полагаю, мы имеем дело с… черт побери! — Снова телефон. Доктор Шенфельд с силой прижал трубку к уху. — Да? Понятия не имею. У меня прием. Не могу разговаривать. Да! — Он повесил трубку. — Черт! — Покачал головой. — Вы бы поменялись со мной местами?
— Ох… нет. Спасибо, нет.
— Замечательно. Сумасшедшей вас никак не назовешь.
К собственному изумлению, Нэн расхохоталась; теперь она созерцала юного врача с почтительным восторгом. Неужели он и впрямь может объяснить хоть что-нибудь?
Доктор Шенфельд слегка отодвинул кресло, протянул руку, едва не коснувшись лица Нэн, и захлопнул дверь. Ох, это здорово. Она обрадовалась по-настоящему. Хлоп — дверь закрыта — они остались наедине. Ведь Нэнси тоже человек. Она с благодарностью оглянулась на доктора: тот выруливал свое кресло на прежнее место. Он наклонился к пациентке, упираясь локтями в колени. Посмотрел тепло и внимательно. Нэнси не сводила с него глаз, даже рот приоткрыла в ожидании его слов.
— Нэнси, — медленно начал доктор Шенфельд. — Я буду говорить с вами откровенно. Хорошо? Я не считаю вас каким-нибудь обычным, заурядным пациентом, каких у нас много. Вы, надеюсь, понимаете меня. Мне кажется, вы человек весьма разумный и ответственный. Поэтому я не могу вас обманывать и не буду даже пытаться подсластить пилюлю или что-нибудь в этом роде.
Нэнси кивнула. Что-то он скажет?
Доктор Шенфельд трижды тихонько хлопнул в ладоши: хлоп-хлоп-хлоп. Собрался с мыслями. Дал Нэнси минутку подготовиться. И выложил все:
— Я не могу поставить окончательный диагноз после одного разговора. Мы должны еще провести различные тесты и разобраться с другими вопросами, и так далее. Однако я могу с достаточной уверенностью сказать уже сейчас, что вы пережили приступ шизофрении.
Он подождал ответа, но Нэнси не реагировала. Она словно бы ничего не почувствовала, только смутилась слегка: ей-то казалось, он скажет что-нибудь новое.
— Шизофрения? — повторила она, понимая, что нужно как-то поддержать беседу. — Вы имеете в виду — раздвоение личности?
Доктор Шенфельд слегка улыбнулся.
— Нет-нет. То, что вы говорите — я знаю, этот термин используют и в таком смысле, — это заблуждение. Речь идет совсем о других вещах. Шизофрения — самый общий термин, настолько общий, что мы стараемся применять его пореже. Это единое название целого ряда душевных расстройств, сопровождающихся… э-э-э… слуховыми галлюцинациями, голосами, которые что-то приказывают, и устойчивыми представлениями — как вы говорите — «кто-то должен умереть в восемь часов». Имеют место провалы памяти. А также некоторые другие явления, подобные тем, что вы уже испытали. Вы меня понимаете?
Честно говоря, нет. Целый ряд душевных расстройств. Ничего не могла понять. Уставилась на доктора. Когда же он объяснит, что с ней случилось, что такое вторглось в ее жизнь?
И вдруг Нэн осенило.
Шизофрения. Ну да, она ведь уже слыхала про такое. Шизофрения — вот что, бывает с этими бродягами, с бездомными. Они шатаются по улицам и разговаривают сами с собой. Так и есть, она сошла с ума. Нэнси попыталась улыбнуться.
— Да, но… — «Только не я, — хотела возразить она. — Вы же не думаете, что я могу заболеть этим». — Ведь это значит… это значит… это значит, что я душевно больна, сошла с ума, совсем свихнулась, — с трудом выговорила она. — Не могу же я заболеть шизофренией? Я ведь живая. Я настоящая. У меня полно друзей. У меня родители, своя комната…
И все же доктор Шенфельд вел разговор именно о ней. Нэнси уже разбиралась в выражении его глаз. Сплошное сострадание. О да, он ее жалеет. Смотрит на нее ласково, мысленно приговаривая: «Сошла с ума, бедная девочка. Слава Богу, такое случилось не со мной».
Господи Иисусе! Нэнси утратила дар речи. Ни слова не могла произнести. Просто смотрела на доктора и качала головой.
— Понимаю, понимаю, — заворковал он, — конечно, вас это пугает. Но теперь у нас все иначе, чем раньше, честное слово. У нас много новых лекарств, новые методики лечения этого заболевания.
Заболевание! Иисусе Христе! Нэнси продолжала качать головой. Новые методы лечения! Только послушайте! Этот доктор рассуждает так бодро, старается внушить больной надежду. Но она видела, видела в темных зрачках карих глаз: сам он ни на что не надеется. Безнадежный случай.
— Разве это… разве это может произойти вот так? — спросила она. — То есть идешь себе по улице, и вдруг — раз-два — и ты уже шизофреник. То есть получается как-то… как-то странно…
Доктор кивнул.
— И тем не менее это может произойти так, вдруг. К несчастью, такое бывает в вашем возрасте. С самыми обычными людьми, ох, черт! — «Бииииип!» — взревел телефон. Из доктора точно воздух выпустили. Осел в кресле. Устало приподнял трубку. — Да, здравствуйте. У меня прием. Угу. Угу! О’кей.
