под одежками Тиффани. Просто ужасно, что Олли уже стукнуло тридцать один и волосы у него на лбу редеют. Ему самому до сих пор казалось странным, что приходится бриться по утрам. А порой его удивляли эти разговоры, эти взрослые, совершенно взрослые дискуссии. На темы политики, искусства, религии. Зах говорит что-то вроде: «Душа может оказаться особого рода излучением, исходящим от тела, она переживает его смерть, как газ переживает гибель элементов, из которых он сложился». Тогда Олли, заламывая руки, вопит: «Заблуждение, иллюзия! Самосознание — это та точка, в которой электрофункция мозга уже не в состоянии ощутить саму себя!» И тут посреди спора Зах слышал внезапно, как орут друг на друга братья, старший и младший: «Сам ты! — Нет, ты! — Нет, ты, сам дурак!» Они продолжали разговор, начатый в детстве. В этом вся суть. Ничего не изменилось в их отношениях.
Зах медленно застегнул молнию на сумке. Шея искривлена, голова отяжелела. С трудом перевел дыхание. Ох, он и вправду устал. Руки точно свинцом налиты. Веки слипаются. Ну, ладно. Дело уже сделано. Поднапрягшись, он запихнул красную сумку под кухонную раковину, поднялся на ноги и распрямился. Снова прошел в комнату.
Легонько застонав, Зах обрушился на матрас. Уставился в потолок, где бегали серые тени. Скоро вернется Олли. В любой момент. И тогда останется только ждать. Ждать, пока наступит час зверя. Замечательно. Замечательно, замечательно! Зах прикрыл глаза, скрестил руки на щуплой груди. Откинулся на спину, свесив ступни с постели, чтобы не замарать кроссовками простыню. Ничего не изменилось, в самом деле, ничего. Не открывая глаз, Зах начал думать о Тиффани. Представил ее здесь, рядом с собой. Обнаженная. Насела на него, обхватив мускулистыми ногами, коленями пригвоздила к постели его раскинутые руки. Опускается к нему. «Он трахал меня, Зах. В ту ночь, когда ты был в больнице. — Ласковый ротик извергает на него эти слова. — Я точно расплавленный воск. Он так сильно вошел в меня. Я кричала, кричала. Он такой большой, я едва приняла». Джинсы Заха понемногу набухают. Он дышит все тяжелее. Олли и Тиффани. Он видел их перед собой. Тиффани перегнулась через стол, подставляет обнаженную задницу, Оливер прилип к ней сзади, работает бедрами. Из глаз младшего брата хлынули слезы. Потекли, холодные, неприятные, вкось, к вискам, намочили подушку у него под головой. Джинсы чуть не лопаются, такая сильная эрекция.
Потом Тиффани попыталась выкручиваться, будто бы она все выдумала. «Ведь именно это я должна делать? — Она прикидывалась, будто это — лишь часть той игры, которую они вели вдвоем, часть его Мученичества. — Ты же сам велел мне говорить тебе подобные вещи. Ведь ты этого хотел, не так ли?» Однако Зах с самого начала догадался: это — правда. Они провели вместе ту ночь, когда он валялся в больнице. Он воображал, как непристойно вращаются бедра Оливера, покуда его петушок проникает внутрь Тиффани и выскальзывает из нее. Ему казалось, что он подглядывает за ними из потайного убежища. Из глубокой тьмы, издалека…
Слезы высохли. Эрекция спала. Зах съежился, все глубже и глубже погружаясь во тьму. Уличный шум за окном отдалился. Он притаился во мраке кладовки, в своем секретном кабинетике, прилип к рыбьему глазу вделанной в дверь линзы, нацелил камеру.
«Ты что, всерьез? — широко распахнула глаза Тиффани. — Это же шантаж. Зах, это нехорошо. Нельзя, Зах!»
«Послушай, Тиффани, ты смотришь на какой-нибудь поступок и видишь только этот поступок, — терпеливо принялся объяснять он. — Однако Богу символика поступка гораздо важнее, чем сам поступок. Иначе Христос не иссушил бы смоковницу и не стал бы изгонять торгующих из храма. Ты вот говоришь: „Шантаж“, — значит, ты оперируешь не на таком уровне, чтобы постичь притчу. Притчу моей жизни и нашей жизни. Я имею в виду: сколько мы говорили, что бабушка управляет нами с помощью денег, а когда она умрет, она передаст все деньги в распоряжение Оливера, и ты знаешь — это все не просто так, это символизирует нашу зависимость от мамоны, от мира. Поняла? Чтобы освободиться от рабства, необходим акт самопожертвования, которое искупит грех».
«Зах, Зах, милый, пожалуйста, не надо больше говорить о мученичестве, я все равно, все равно не понимаю…»
«Эй! У кого астральный уровень выше — у тебя или у меня?»
«Но право же… шантаж. Разве можно кого-то шантажировать? И кого?»
«Нашего приятеля Фернандо Вудлауна».
«Того законника? Но он так мило обошелся с нами. Когда ты фотографировал его для журнала, он держался так любезно, даже сводил нас пообедать и все такое…»
«Он замечательный человек. Он хочет стать губернатором, и у него полно денег. А еще он хочет тебя».
«Зах! Я же не стану… не стану спать с ним!»
«А почему бы и нет? Ты же спала с Олли».
Тут Тиффани притихла. Нахмурилась, глаза заблестели от слез. Медленным, ласковым, убедительно- ритмичным голосом, который Зах так часто пускал в ход в спорах с Тиффани, он принялся объяснять. Символику. Идею. Концепцию Мученичества: смерть, из которой возродится жизнь. На этот раз свершится мученичество Тиффани — так он сказал. Это искупит грех, который она совершила против плоти Заха, против его тела, в котором, согласно духовному видению Заха, содержится ВСЕ. Символически все, разумеется. И ведь Тиффани сказала, ей очень жаль, что она причинила ему боль, верно? Вот и хорошо, когда все будет позади, она сумеет понять. И ей уже не будет стыдно или больно.
И все же, даже когда она кивнула, соглашаясь, — Зах знал, что она согласится, Тиффани все от него принимала — слезы по-прежнему струились по ее лицу.
«Откуда ты знаешь, что он — что он со мной?..»
«Вудлаун? О, будь спокойна. Он тебя хочет. Он сам мне сказал. К тому же, — пожав плечами, добавил Зах, — он же политикан из Нью-Йорка — такой трахнет все, что подвернется».
Морщина на лбу Тиффани прорезалась глубже, розовые щеки стали совсем мокрыми от слез. Упершись кулаками в бедра, она тоже топнула ногой. Ее личико преобразилось, стало младенческим. Плачущее дитя. Оливер обидел ее, украл солдатиков. Оливер украл солдатиков, а никто не верит. «Будет верещать, — прикрикнул папа, — ноешь, точно девчонка». Оливер смеется, выглядывает из-за отца, дразнит Тиффани, а она ревет, ведь она и вправду — девочка.
Зах резко открыл глаза, сел на кровати; сердце колотится. В комнате почти темно. Темнота свивается клубами вокруг него. Снаружи проникает шум. Из-за окна, с улицы доносятся голоса. Здесь уже побывала полиция? Господи! Который час? Неужто он снова проспал? Куда, к черту, запропал Оливер? Заха тошнило, сумрак кружился, кружился вокруг него, водил хоровод.
— Ты проснулся?
— А! — вскрикнул Зах, откликаясь на голос тени. Обернувшись, едва разглядел призрачную фигурку.
— Извини. — Женский голос, тоненький, но добрый, теплый. — Я тебя разбудила, да?
Щелкнул выключатель. Вспыхнул торшер, произраставший, словно деревце, посреди книжных завалов. Зах замигал, укрываясь от внезапного яркого света. Постепенно движение в комнате улеглось.
— Который час? — жалобно спросил он.
— Полседьмого, наверное. Я старалась не шуметь. Я вовсе не хотела тебя будить. Извини, пожалуйста.
— Нет, нет, все в порядке, — Зах поднес руку к лицу, помассировал лоб.
— Нет. Я-то думала, он давно пришел… Спустилась сюда посмотреть, не пора ли вам, ребята, пообедать.
— Пообедать? — пробормотал Зах, уставившись в пол.
— Олли говорил, у тебя расстройство, так что я сварила бульон с рисом.
Сердце уже стучало потише. Зах пригладил коротко остриженные волосы. Комната больше не вертится. Зах мог оглядеться, разобраться, что к чему. Вон шкаф. Дальше — кухня. Повсюду книги. Половина седьмого. «Еще есть время», — подумал он. Полно времени.
Наконец, протяжно вздохнув, он повернулся и поглядел на девушку. Она остановилась посреди комнаты. Невысокая, маленькое миленькое личико. Огромные очки в четырехугольной оправе. Над ушами
