От звука выстрела встрепенулся и проснулся поросёнок Персик, спавший, втиснувшись среди львов.
Большую часть жизни он прожил среди львов и очень к ним привязался. Он просто обожал львов: они были такие тёплые и большие, и на них можно было влезать, как на лохматый пригорок, и теребить их за уши, и они, вздрагивая от щекотки, очень осторожно скатывали его на землю и смешливо жмурились, ожидая, когда он снова на них набросится.
И вот, услышав ночной выстрел, весельчак Персик точно взбесился расхрюкался, растолкал львов и бросился к железной двери и попытался её выбить своим розовым пятачком.
Капитану Крокусу пришлось спуститься в львино-поросячье отделение ковчега, чтоб попытаться его успокоить.
— Ты же понимаешь, что здесь нельзя шуметь на всю округу! — укоризненно уговаривал Крокус. — Тише, тише! Иди ко мне в каюту, посидим вдвоём, посмотрим на огоньки.
Но куда там! Обычно такой сговорчивый и покладистый, Персик не находил себе минуты покоя, нюхал следы, сопел от волнения, как пять больших свиней, и, постанывая от нетерпения, рвался на берег.
На всякий случай Капитан решил вытащить на палубу доску, соединявшую баржу с причалом, чтоб поросёнок не мог убежать. Но, пока он тянул тяжёлую доску, поросёнок, который всё метался по палубе, вдруг с разбегу сиганул через борт, шумно шлёпнулся в воду и поплыл. Напрасно Капитан Крокус его звал, напрасно всматривался в темноту — ничего невозможно было разглядеть. Через минуту он услышал новый всплеск — это поросёнок, добравшись до мелкого места, выбирался на берег. Он тихонько хрюкнул, давая знать, что доплыл благополучно, и, сразу перестав шуметь и хрюкать, крадучись, стал подниматься по крутому берегу.
Что-что, а в прятки этот поросёнок играть умел! Он сразу сообразил, что в доме чужие люди и, никем не замеченный, прижимаясь к забору, заглянул во двор. Калитка была раскрыта настежь. В доме громко переговаривались полицейские, вставляя новое стекло.
Поросёнок, весь сжавшись и пригнувшись, осторожно переступая короткими ножками (ему казалось, что он в точности похож в эту минуту на подкрадывающуюся пантеру), обнюхал следы Коко, обрывавшиеся около полицейского автомобиля. То находя, то теряя на ходу след автомобильных шин — он был не очень- то блестящим следопытом, — Персик, обходя болотца, лужи и высокие холмы шлака, через лопуховые заросли добрался до заброшенной трубы. Очень смутно припомнил, что как будто уже бывал в этой трубе, и осторожно ступил в ещё более чёрную темноту, чем на пустыре…
…В это же самое время в маленькой столовой над обеденным столом уютно светила лампа, освещая тарелки с голубым ободком, сухарницу, маслёнку, откупоренную баночку с джемом и пузатую чашку, на боку которой был нарисован мышонок-боксёр.
Это была старая детская чашка Малыша, из которой он пил ещё до того, как получил Диплом об Окончании Детства. Малыш, прихлебывая из этой чашки, доедал десятый ломтик хлеба с вареньем и маслом и отчаянно врал. А мама, намазывая ему одиннадцатый кусок, задумчиво смотрела на своего сына и с грустью слушала, как он врёт.
Когда он на минуту запнулся, не сразу придумав, что врать дальше, мама тихонько спросила:
— Хорошо, ты присутствовал на площади, когда там жгли сказки, но ведь всё это давно уже кончилось. А ты вернулся так поздно.
— Ну, знаешь, я подзадержался там… Потому что… Ага, вспомнил! Ведь, знаешь, отдельные листики этих сказок взлетали, их разносило ветром, и нам, Маленьким Взрослым, велели их собирать. И мы их аккуратненько собирали и сдавали пожарным, и нас хвалили. Очень хвалили. А как же? Сказки-то вредные? Значит, и листки вредные. Верно?
— Не знаю. — Мама отвела глаза в сторону. — Вы, Маленькие Взрослые, теперь такие умные, что знаете куда больше, чем мы, взрослые взрослые… Но, может быть, ты скажешь, зачем ты взял отбивные котлеты? Ведь они были сырые. И, если они тебе понадобились, почему ты меня не спросил? Я бы тебе сама отдала. Только поджарила бы сначала.
— Их вовсе не надо было жарить! — выпалил Малыш, и так как это были первые слова правды за весь вечер, то он смутился и поскорей опять соврал: — То есть зачем их жарить, когда я их ни капельки не брал? Даже странно!
Он изо всех сил постарался улыбнуться самоуверенно и насмешливо, отчего глупейшим образом скосил рот на одну сторону к правому уху и сморщил нос. Он искоса мельком глянул на маму. Она сидела не двигаясь, уставясь в одну точку. Тогда он посмотрел на неё внимательно. И наконец уставился, широко раскрыв глаза. Маленький ледяно-холодный червячок, бойко извиваясь, пополз под рубашкой от шеи вниз, вдоль позвоночника, и Малыш понял, что это страх, что он сию минуту завопит от этого страха, и крикнул:
— Мама! Мама! Что с тобой?..
Мама вздрогнула, моргнула и подняла глаза на сына.
Он с облегчением почувствовал, что стряхнул червячка.
— Ф-фу… — пробормотал он. — А я уж подумал…
Он не договорил, что он подумал. Слишком уж страшно было это выговорить: он подумал, что у мамы испортился завод или кончилась батарейка. Тогда уже не осталось бы последних сомнений, что маму подменили автоматом, как это со многими уже случилось в городе.
Теперь часто люди, встречаясь, так вглядывались друг в друга исподтишка, стараясь сообразить, кто перед тобой — твой старый друг или отличнейшее, прекрасно работающее на полупроводниках чучело- автомат, заряжённое кассетками с плёнкой…
Они встали из-за стола, пожелали друг другу спокойной ночи, и, обнимая на прощанье маму, Малыш, замирая от страха, прижался ухом к её плечу и затаив дыхание прислушался: не тикает ли что-нибудь у мамы внутри. Он не мог позабыть того, что рассказывал Ломтик про своего отца.
Малыш поднялся наверх в свою комнату, пинком выбросил в коридор автоматического кота, расшнуровал и снял ботинки, сел на кровать и, подперев голову кулаком, глубоко задумался.
Мурлыканье, бессмысленное, равномерное, с повторяющимися переливами, продолжалось. Кот тёрся об дверь. Ему всё равно было, обо что тереться.
Малыш встал, открыл дверь, поймал кота за хвост, отнёс в уборную и запер.
Потихоньку шлёпая обратно по коридору, он равнодушно прошёл мимо двери маминой спальни и вдруг остановился, точно налетел на стенку. Мысль, до которой он додумался, его ужасала и привлекала. Ему было стыдно от этой мысли. И он с отчаянием чувствовал, что терять ему уже всё равно нечего: или у него есть мама, или нет. Он должен узнать.
Он подкрался к двери и прислушался. Странные звуки! Малыш тихо-тихо нажал ручку двери, слегка приподняв — тогда она не издавала ни малейшего скрипа, приоткрыл узенькую щёлку и, замирая, глянул.
Мама лежала ничком на постели, закрыв лицо руками. Плечи у неё вздрагивали — она плакала, безутешно, горько, сдерживаясь, чтоб её не услышали. Малыш шагнул в комнату, она обернулась, и он увидел её мокрое от слез лицо и глаза, залитые такой тоской и страданием, какие не могут быть ни у одного автомата на свете.
И бессовестный обманщик, хладнокровный лжец, постыдный подглядывальщик и подслушивальщик промчался босыми ногами через всю комнату, обхватил обеими руками шею мамы, повис на ней и заревел, полностью опозорив, зачеркнув, предав, смыв и вывернув наизнанку свой великолепный Диплом об Окончании Детства.
— Я всё, всё тебе врал! До капелечки всё!..
— Да что ты, неужели? — улыбаясь, сказала мама, обнимая и целуя своего бывшего Маленького Взрослого. — А почему ты это делал?
Но её неудавшийся взрослый ещё не мог говорить, он был слишком занят тем, что впервые за долгое время чмокал, тёрся носом о её щёку, размазывал свои слезы и громко дышал ей в ухо. Поэтому она продолжала сама:
— Всё началось после курсов, когда тебя так поразило… и ты решил проверить, не позвоночная ли твоя мама, правда? Да, милый, да, позвоночная, хотя это звучит довольно бессмысленно. И можно ещё, например, назвать формулу химического состава наших с тобой слез, когда мы оба ревём вместе, как
