Потом он занялся арестованным: смазал марганцовкой раны, прижег крепким раствором йода кровоточащие места, а напоследок прослушал сердце и заключил:
— Этот выдержит еще не одну профилактику!..
Принесли завтрак: кружку чая, ломоть черного клейкого, как оконная замазка, хлеба и по случаю рождественского праздника кусок покрывшейся слизью брынзы.
Томов приподнялся, выпил чуть теплый, отдававший мешковиной и едва подслащенный сахарином чай. Есть не стал. Болели зубы, кровоточили десны, кружилась голова.
Около полудня заявился низенький подкомиссар в парадной форме с покрытым позолотой аксельбантом. Томов уже знал, что имя его Стырча. Обменявшись с фельдшером рождественскими поздравлениями, Стырча, как гиена, выследившая добычу, устремился к Томову, внимательно разглядел результаты своей «работы» и с ехидной улыбкой спросил:
— Так как? Рождественский дед образумил тебя?
Томов смотрел в потолок и молчал.
— Я спрашиваю, говорить правду будешь? — повысив голос, произнес Стырча.
— Все сказал, — ответил Томов, продолжая смотреть в одну точку. — Вы обещали мне деньги. Где они?
— Заткнись! — рявкнул подкомиссар.
— Только обещаете! — невозмутимо повторил Томов, хотя каждое слово стоило ему немалых усилий.
Стырча впал в истерику:
— Я тебе дам деньги, бестия гуманная! Я тебе покажу, как прикидываться дурачком! Ты заговоришь у меня…
Изрыгая ругательства и угрозы, Стырча вышел: ему пора было заступать на дежурство.
Весь остаток дня Томова никто не тревожил. Это позволило ему немного прийти в себя. После обеда он почувствовал себя даже несколько окрепнувшим. Лишь под вечер, когда ему уже казалось, что день благополучно миновал, в лазарет пришел старший полицейский с повязкой дежурного на рукаве и вместе с полицейским, охранявшим Томова, повел его на допрос.
Опять тот же кабинет, та же табуретка для допрашиваемого. Илье все здесь было знакомо: и мебель, и пол, на котором валялся, когда его истязали, и рожа подкомиссара, и резиновая дубинка, и портрет короля, ревностные служители которого учиняли здесь расправу над «верноподданными его величества», и… О, нет! Это что-то новое… На стене, рядом с портретом всемогущего монарха, появился огромный многокрасочный плакат.
Томов приоткрыл рот и, покачивая головой, стал нарочито внимательно рассматривать плакат. В верхней его части большими буквами было написано «БОЛЬШЕВИЗМ». Ниже художник изобразил тяжелое артиллерийское орудие с впряженными в него женщинами. Все они растрепанные, с грудными детьми на руках и с выражением ужаса на лицах. Их подгоняют длинными плетьми гарцующие на конях усатые казаки в черных папахах с красными донышками. С головы до ног они обвешаны портупеями, карабинами и пистолетами в деревянных кобурах, в зубах у некоторых — окровавленные кинжалы. Сбоку, во всю высоту плаката, в белом саване скелет человека с огромной косой, на лезвии которой выведено кровоточащими буквами «КОММУНИЗМ». Ниже — кладбище с уходящими в бесконечную даль перекосившимися крестами.
«Ну и ну-у… — подумал Илья, вглядываясь в изможденные лица женщин. — Хотят запугать народ!.. Но просчитаются. Румынские труженицы — работницы и крестьянки, а бессарабки тем более с полным основанием скажут, что это именно их тяжкая доля изображена на плакате…»
Томов вспомнил жизнерадостных советских летчиков и парашютисток, которые два года назад участвовали в празднике авиации на бухарестском аэродроме Бэняса. Перед его мысленным взором предстала парашютистка с переливающимися золотом волосами, белыми зубами, голубыми ясными глазами.
Илья отвернулся от плаката, посмотрел на низенького и по его взгляду понял, что все это время подкомиссар следил за ним.
— Хочешь, чтобы и в нашей стране так было? — кивнув на плакат, сказал Стырча и, не дождавшись ответа, продолжал, ехидно улыбаясь: — Нет! Это вам не удастся. Заверяю. Всех уничтожим, прежде чем занесете над нами вон ту косу! Слышишь, бестия большевистская?!
Томов собрался с силами и смело, с явной ненавистью посмотрел на подкомиссара.
Жест молчаливого протеста вывел из равновесия низкорослого и узкоплечего человека, облеченного неограниченными правами, человека с желтыми зубами и вечно искривленным от злости ртом. Человек этот сорвался с места, подскочил к арестованному, схватил его за голову и резко повернул к плакату:
— Нет, ты смотри! Смотри! Вот оно — дело твоих соотечественников, бессарабская бестия!
Стырчу охватил очередной приступ звериной злобы. Одно за другим извлекал он из своего полицейского арсенала специфические выражения, сопровождая их виртуозной бранью.
Брань Стырчи была прервана приходом долговязого комиссара. Он тоже дежурил и по случаю рождества также был облачен в парадную форму с широким позолоченным аксельбантом, свисавшим с эполет.
— А ты, Томоф, опять не соизволишь встать, когда начальство входит? Нехорошо, парень, не годится так… Или тебя не учили этому? В какой гимназии ты учился?
— В мужском лицее короля Кароля Второго… — без всякого желания и не глядя на комиссара, ответил Томов. — В моем городе… Болграде.
— В лицее его величества учился! А ведешь себя как последний невежда. Некрасиво.
Томов продолжал сидеть и смотреть в пол.
— Ну, а сегодня как? Будешь говорить правду или прикажешь начать все сначала? — въедливо спросил долговязый. — Мы же не оставим тебя, пока не сознаешься! Разве ты не понимаешь этого?
«Снова те же слова и те же приемы… — подумал Илья. — А то, что они называют правдой и к чему склоняют меня, имеет совсем другое название — предательство. Этому не бывать!» — решил Томов и твердо ответил комиссару:
— Мне ничего не известно из того, о чем вы спрашиваете. А наговаривать на себя я не стану. Хоть убейте!
Низенького передернуло от злости, а долговязый подошел к Томову и, хитро улыбаясь, спросил:
— А если мы докажем, что ты получал и передавал другим коммунистическую литературу? Что тогда велишь с тобой делать?
Томов пожал плечами и равнодушно ответил:
— Не знаю я, как можно доказать то, чего в действительности не было…
— Отрицаешь. Что ж, пеняй на себя…
С этими словами комиссар подал знак Стырче, который тотчас же вышел из кабинета. Комиссар уселся в кресло и принялся рассматривать рождественский номер красочного журнала «Реалитатя илустратэ».
Томова осаждали всякие предположения: «Быть может, кто-либо из товарищей арестован? А если это ловушка? Кто бы мог выдать? Один только Лика… Но если он, тогда как быть? Отрицать все?»
Позади Томова открылась дверь, кто-то вошел и остановился на пороге. Томова так и подмывало обернуться, поскорее узнать, с кем же ему предстоит очная ставка. Большим усилием воли он заставил себя сидеть неподвижно и сохранять равнодушное выражение лица. В эти считанные секунды в нем напряженно боролось чувство с рассудком. Он с облегчением наконец-то вздохнул, когда долговязый комиссар насмешливо спросил:
— Ты спишь, Томоф? Ну-ка посмотри. Узнаешь?
Илья неторопливо обернулся и стал рассматривать прыщеватую физиономию, худощавую высокую фигуру с таким видом, словно впервые видел.
— Что молчишь? — поторопился Стырча прервать затянувшуюся паузу. — Язык отнялся от такой встречи?
— Почему отнялся — спокойно ответил Томов. — Если этот господин меня знает, пусть скажет. Я вижу его впервые.
