чтобы завоевать территорию, необходимо оружие… Вот мы и выискиваем его и покупаем за бешеные деньги!
Томов с суровым недоумением посмотрел на Хаима.
— Да, Илюшка… — с грустью признался Хаим. — Не удивляйся. Мы уже купили новенький пулемет «ЗБ». Ты знаешь, что это такое? «3» — это збруино, то есть — оружие, а «Б» — Брно. Город. У чехов там были первоклассные оружейные заводы. Их тоже Гитлер слопал… Весело, а?
— Очень!
— Очень, говоришь? А если я тебе еще скажу, что купили мы тот пулемет в одном доме терпимости, что ты на это ответишь?
— Не узнаю тебя, Хаим…
— А сам я, думаешь, узнаю себя? Ведь за время нашей разлуки я прошел военно-трудовую стажировку… Там сионисты вымотали из меня все кишки и, конечно, кое-чему научили… Теперь я — холуц! У них это означает — пионер или доброволец, едущий обрабатывать и защищать землю предков…
— Вот даже как?! Ну, ты далеко пойдешь, Хаим… Только, видать, не по той дорожке…
— Не сердись, Илюшка! Хотя… я понимаю тебя. Но пойми и ты!.. Ведь если только на минутку призадуматься, что какой-то Хаим Волдитер из захолустного городка Бессарабии на деньги американских евреев покупает у румынских проституток чешский пулемет, изготовленный на заводе, захваченном немцами, а сионисты в Палестине будут из него стрелять в арабов, так что это, по-твоему?
— Жаль мне тебя, Хаим…
— Возможно, ты прав, а я наивен, — проговорил Хаим, как бы оправдываясь. — Но подумай сам, что мне делать, если сюда в самом деле нагрянет Гитлер? Останься я в Румынии, меня, конечно, повесят, или расстреляют, или замучают… И кто это сделает — немцы в коричневых или румынские легионеры в зеленых рубашках, — сам понимаешь, не столь уж большая разница. Я еврей, и этим сказано все!.. Мне здесь нет места. Вот я и еду, Илюшка, искать счастья. Понимаешь? И хотя я не очень-то обольщаюсь и насчет многомиллионного еврейского государства, о котором трубят сионистские петухи, не верю, что там рай земной, но надеюсь, понимаешь, очень надеюсь в это страшное время, которое надвигается на нас, выжить. Просто хочу выжить… — Хаим в волнении вертел в руках смятую газету. — И не смотри на меня так укоризненно. Мне и без того делается тошно, когда я отчетливо вижу, как меня хватают фашисты… Прихлопнут, как мою маму, — и конец… Я даже крикнуть не успею, не то чтобы сделать что-то полезное…
Томов слушал и не отступал. Он вновь пытался тогда отговорить друга от далекой и рискованной поездки, но Хаим отвечал, что теперь уже поздно: у него на руках виза английского консульства на въезд в подмандатную Великобритании Палестину. Вдруг он горько усмехнулся:
— Разве все это не потеха?!
— Если и потеха, то все-таки не смешная… — задумчиво ответил Томов.
— Не смешная?! — переспросил Хаим. — Ну-ну… Она, Илюшка, с кровью! Слышишь? С кровью… И, честно говоря, свою кровь мне проливать жалко. Может, еще пригодится… Ты же помнишь листовки с чердака нашего дома!
— Я-то помню, а ты, видать, забыл!
— Я забыл?! — вскрикнул Хаим и, раздвинув ворот рубашки, показал шрам. — Такую прекрасную отметину от допросов в полиции разве можно забыть?.. Вот почему хочешь не хочешь, а приходится ехать… К тому же в кармане у меня сертификат с шифс-картой, в ночь отходит пароход!.. Вот так, Илюшка… Не обижайся. Пиши: Тель-Авив, до востребования…
Так они расстались тогда в Констанце. Дойдя до угла, Томов оглянулся: Хаим Волдитер стоял на том же месте к смотрел ему вслед. Сутулый, сникший, худой, но очень милый…
«Где сейчас Хаим? Что с ним?» — подумал Илья, вспомнив эту встречу в Констанце. То, что Хаим Волдитер называл тогда «кавардаком», Илья Томов и сам знал, но то, что ему приходилось испытывать сейчас, он был уверен, Хаиму и во сне не виделось…
Подкомиссар Стырча продолжал неистовствовать:
— Какие дела у тебя были с тем жидом?!
— Ничего у меня с ним не было, — ответил коротко Томов.
— Овечка!.. «Ничего не было!», «Ничего не знаю!», «Ничего не делал!», «Все это недоразумение!». Но запомни: бить буду, колотить буду, но ни тебя, ни твою старую каргу на свет божий не выпущу, пока не сгниете!..
Вмиг Илья представил себе больную одинокую мать, измученную вечными нехватками, настрадавшуюся из-за своего отца, перебывавшего чуть ли не во всех тюрьмах королевства за участие в Татарбунарском восстании бессарабских крестьян. Илью охватила нестерпимая злоба.
— За что вы арестовали мою маму? Что плохого она вам сделала?
— «Что плохого сделала?», «За что арестовали?» — передразнил подкомиссар. — А хотя бы за то, что она — дочь большевистского бунтаря! И еще за то, что тем же навозом напичкала мозги своего выродка, неведомо от кого нагулянного.
Томов не выдержал и, не отдавая себе отчета, выпалил:
— Ничего, господин подкомиссар… Когда-нибудь вы ответите за все! Ответите…
Стырча обомлел. Он съежился, как рысь перед броском, и, скривив тонкие губы, медленно подошел к арестованному.
— Как ты сказал, большевистская бестия? Мне?.. Мне посмел угрожать?! Да я тебя… в порошок!.. — взвизгнул подкомиссар и размахнулся.
Терпение Томова иссякло, нервы окончательно сдали. На лету перехватил он руку подкомиссара и резко оттолкнул его. Стырча ударился об угол письменного стола…
Побледневший от испуга подкомиссар судорожно извлек из кармана пистолет, вогнал в ствол патрон и, выждав секунду-другую, медленно, прижимаясь к стене, обошел арестованного и рывком бросился к дверям, распахнул их и громко окликнул дежурившего в коридоре полицейского. Вдвоем они надели на Томова наручники. Полицейскому Стырча велел удалиться, а сам, не торопясь, вытер испарину со лба, подошел к стене, снял с гвоздя висевшую резиновую дубинку, осмотрел ее со всех сторон, словно сомневался, выдержит ли она… Потом подошел вплотную к арестованному и спросил:
— Стало быть, ничего не знаешь о коммунисте Волдитере Хаиме, ай?..
Глава пятая
Поздно ночью судовой врач, вызванный к больному пассажиру, осмотрел его и, не проронив ни слова, удалился к капитану. Пароход «Трансильвания», заполненный до отказа эмигрантами из Европы, миновал пролив Скарпанто и вышел в открытое Средиземное море. Он держал курс к побережью Палестины. Оставались сутки с небольшим плавания, когда «Трансильвания», дав легкий крен на левый борт, внезапно свернула с курса. Капитан решил еще до рассвета высадить больного в ближайшем порту, пока не распространился слух о вспышке эпидемии на борту парохода. Капитан знал, что такое паника среди пассажиров. Кроме того, в случае эпидемии «Трансильвания» не смогла бы пойти в Хайфу до истечения срока карантина, нарушив тем самым расписание рейсов. Этого капитан и тем более фирма, владевшая судном, опасались, пожалуй, больше всего.
Больного Хаима Волдитера отнесли в крошечное помещение в кормовой части парохода, служившее по мере надобности то изолятором, то моргом.
Светало, когда вдали, за темно-фиолетовой полосой горизонта выползли остроконечные вершины прибрежных скал. Кое-где на них зеленела растительность и угадывались очертания белокаменных строений города, раскинувшиеся в юго-восточной части Кипра.
В миле от фарватера «Трансильвания» встала на якорь, на мачте взвился сигнальный флаг: «Просим срочную медицинскую помощь!»
Палубы судна были еще пустынны, когда носилки с больным, накрытым с головой одеялом, спустили в пришвартовавшийся к борту мотобот английской сторожевой охраны.
