древнюю землю Израиля.
Но во взоре Иисуса было смирение.
— И я жажду взрыва. Но мой взрыв перевернет всю землю.
— Нищие духом неспособны взорвать землю! — встрял Иаков, один из братьев, прозванный за ярую натуру Сыном Грома.
— Ты говоришь так, потому что объединяешь нищету и слабость. Меж тем нищета не есть слабость. Нищетой я называю отстранение от соблазнов мира. Вы пьете вино и блудите с женами, и дух ваш буен, но не крепок. Он уподоблен разрушению, но не способен созидать, он могуч для муки телесной, но не готов принять муку душевную. Он падок до соблазнов и утратил ту связь с миром, которая дарована человеку изначально, связь, что исчезла в тот самый миг, когда человек выпил первый глоток сваренного из ячменя пива и набросил седло на лошадь, превратив кроткое животное в пособника кровопролитий. Он посчитал, что обрел силу, но на деле поразил свое сердце великой слабостью, ибо никто из вас не способен даже представить ту силу, которая была в его сердце и которую он утратил, отказавшись от мироносной любви природы и предпочтя ей вожделение силы, скрепленной Авраамовым заветом.
Тут Фома усмехнулся:
— Ты хочешь сказать, что мы слабы, а ты могуч?
— Вас не назовешь слабыми. Ваш дух могуч, но он одинок, и это одиночество есть причина слабости. Так же, как слаб гибкий прут, выдернутый из стянутого вервью пучка.
— Я слаб! — Фома покачал головой. — Смотри!
Он повел дланью, и смоковница, росшая во дворе дома, начала умирать. Увяли цветы, свернулись листья, кора обрела сухой блеск. Фома ликующе посмотрел на близнеца.
— Разве я слаб?
Иисус усмехнулся, и усмешка его была грустна.
— Нетрудно научиться убивать. Когда Человек стал человеком, он первым делом научился именно этому. Но человек, перестав быть Человеком, утратил иной, более великий дар — он разучился давать жизнь.
Фома ухмыльнулся. О, как далека была эта ухмылка от грустной усмешки брата!
— Почему же? Разве не я оживил дочь Иаира? Разве не мое слово подняло из тлена Элеазара?
— К чему пустые слова? — Учитель праведности с укоризной посмотрел на брата. — Тебе прекрасно известно, что дочери Иаира дала жизнь моя воля, а брат наш Элеазар и вовсе не умирал. Вы просто- напросто лицедействовали, чтобы поразить непосвященных. А это недостойно того, у кого сильное сердце.
— Зато идет на пользу тому, кто намерен превратить пустое слово в дело! За нами пошли несколько сот адептов, которые по первому моему слову возьмут ножи и устремятся на приступ римской твердыни.
— Что такое сотни там, где можно повести за собой многие тысячи? Что такое белый конь для того, кому ведома суета земных царств!
— Ты стал много говорить, брат, и позабыл о том, что кроме слов есть еще и дело. Ты говоришь о своей силе, так оживи его! Оживи, если сумеешь!
Иисус медленно сомкнул веки.
— Нет ничего невозможного для того, кому достает сил променять жеребца на осла.
Он открыл глаза и улыбнулся. И все увидели, что смоковница ожила — вновь распустились листья, заблагоухали цветы, а кора обрела юную свежесть. И тогда Фома уступил.
— Хорошо, — бросил он, — пусть будет, как хочет мой возлюбленный брат. Приведите ему осла.
И привели осла, и Иисус воссел на него, а ученики украсили его чело душистыми цветами. А Фома исчез, с насмешкой шепнув на прощанье укрывшейся в обличье Зелота Шеве:
— Мессия должен быть одинок подобно Мавру. Знавал я одного Мавра. Тот Мавр сделал свое дело и ушел. Так же уйдет и этот. Уйдет, уступив место своему Отражению.
И странны были эти слова. И Охотнице даже почудилось, что слышит она голос Арктура, ибо только трое Арктур, Шева и Пауль — имели право знать о Мавре, коему суждено было появиться, и то только на бумаге и сцене, лишь спустя долгих пятнадцать столетий. Но сканер безмолвствовал, что означало лишь одно: Фома, кем бы он ни был, Арктуром не был.
Фома исчез, с ним пропали Иаков и Иоанн. Прочие собрались в Иерусалиме. Они двинулись к обители порока поутру — не с самой рани, ибо потратили время на бесплодные споры, а в пору, когда солнце сбросило остатки лени и палило со всей первозданной яростью. Путь был недолог, и к полудню процессия достигла стен Иерусалима. Вифанию покинула горстка людей — не более двух десятков человек — Учитель праведности, двенадцать учеников, прозелиты из вифанцев, среди них Марфа и брат ее Элеазар, чудесно воскресший из мертвых. От Элеазара пряно пахло вином, точь-в-точь как в тот день, когда он предстал из могилы пред очи сотен изумленных зевак.
Двадцать человек, неторопливо идущих за восседающим на осле Мессией. Им предстояло отмерить путь в шесть тысяч шагов, и каждый из этих шагов был отмечен человеком. С каждым шагом число идущих за Иисусом вырастало, и городские врата приняли в себя настоящее шествие.
Город уже был готов к встрече, и Шева подумала о том, что трое учеников, покинувшие Вифанию прежде прочих, сделали это недаром. Это они собрали народ и привели его к воротам. Шева посмотрела на Пауля и по ответному взгляду юноши поняла, что он думает так же.
Мессию встречали толпы людей. Трудно сказать, сколько их было, но улица, тянущаяся от крепостных врат, была запружена. Люди стояли рядами, тесно прижавшись друг к другу, но, несмотря на это, им удалось оставить совсем неширокий проход, едва ли достаточный для четырех человек, идущих бок о бок. Они вышли встречать Мессию, которого уже устали ждать. И теперь эти люди, ошеломленные, взирали на невзрачного человека, восседающего на жалком животном и совсем не похожего на богоподобного помазанника из рода Давидова. И далеко не каждый верил увиденному, и далеко не каждая рука рассталась с приготовленными заблаговременно цветами, дабы устлать пахучим ковром путь Спасителя.
Ученики собрали вдосталь народу, чтобы въезд Иисуса был триумфальным, но триумфальным он так и не стал, ибо изумление сковало собравшихся.
И лишь когда приверженцы Мессии, вступившие в город вслед за ним или заблаговременно проникшие через врата, сами принялись радостно кричать, толпа ожила. И осел уже не казался столь жалким, и Мессия не столь странным по виду, и люди сбросили оцепенение, принявшись кидать на дорогу цветы и зеленые ветви. То там, то здесь слышались приветственные крики, в коих Иисус именовался царем Иудейским.
Громадная толпа, шум и ярость, почти зримо источаемые плотно сбившимися в ряды людьми, — все это ошеломило Учителя праведности. Привыкший к тихой и размеренной жизни в Обители, он растерялся. Толпа напирала, готовая сомкнуться, кое-где можно было узреть блеск ножей — это сикарии[16] предвкушали призыв Мессии к бунту. Кое-где виднелись искаженные испугом и неприязнью лица саддукеев, тщетно пытавшихся выбраться из объятий распалившейся черни. Вот-вот впереди могли заблистать доспехи легионеров, и тогда кровопролитие не остановить. Иисус не хотел крови, он пришел с миром. Он пришел с войною, но его воинством был голубь, но сбившиеся в стаю голуби страшней ненасытного ястреба.
Терзаемый сомнением, Иисус остановил осла и обернулся к следовавшим за ним ученикам. Число их к тому времени умножилось, ибо вернулись Иоанн и Иаков, и в стане их назревал раскол. Иаков, старший брат Иисуса, а за ним Иоанн и младший из учеников, прозванный Иудой, желали, чтобы Иисус немедля возглавил восставших. Толкая Симона-Шеву локтем, Иуда, юнец с красивым и порочным лицом, кричал ей на ухо:
— Отец, что же ты молчишь? Почему ты не поднимешь свой голос за правое дело?
Но другие ученики были против, считая, что для этого дела время еще не приспело. И все решил голос Симона Зелота, то бишь укрывшейся в его обличье Шевы. События не должны были менять отмеренный временем ход. Иисусу не было предназначено возглавить бунт народа иудейского, его ждала иная участь. Ему было начертано стать агнцем, безмолвной рыбой, распятою на кресте. Он не был рожден львом. И потому Шева сказала:
— Нет. Еще не время.
