исчезнуть. Кухарку свою, любительницу почесать языком, Б. на это время отправил в отпуск; а скучного своего постояльца, чтобы как-то скоротать время, учил играть на скрипке. После войны Г. уговорил Б. служить у него доверенным лицом и советником по юридическим вопросам. С X. же Б., еще в Париже, редактировал авангардистский литературный и общественно-политический журнал, они печатали его на ручном печатном станке, на котором выполняли и мелкие сторонние заказы; в течение многих лет они прекрасно находили общий язык и жили душа в душу. Мне довелось взять Б. в плен в Карпатах. «Наших с тобой жен вместе депортировали», — сообщил он; тогда мы уже знали, что это значит. Мы спали с ним в одной комнате; то я принимался стонать во сне, то он; другой в это время тактично молчал. Однажды у меня из горла вырвался какой-то лающий звук. Б. сел рядом со мной, взял мою голову, словно меня рвало; и, должно быть, от этого меня в самом деле вырвало. «Ну, ну», — говорил он застенчиво; плечи у него тряслись; он скрутил для нас обоих цигарки, огонек спички плясал в его пальцах. «Если бы я способен был верить в вечного судию, — произнес он хрипло, — я бы ему сказал: все, теперь твоя очередь! И осудил бы его без всякой пощады. Нет у него права творить такое! Он нарушил все мыслимые заветы и заповеди. Если бог есть, но он — массовый убийца, это — больший абсурд, чем если бы его не было вовсе. Значит — его нет. И судить приходится нам». «Пожалуй, скорее — мстить. Только вот вопрос: есть у тебя желание мстить?» — сказал я с горьким цинизмом. «У меня есть право! — строго ответил Б. — Справедливость нельзя подменять психологией. Если нет права, то ты можешь убивать людей уже потому, что тебя, годовалого, бросила мать». «Меня — не бросила», — сказал я; «Меня — да», — сказал он. Мы вышли на улицу умыться снегом; мы раскраснелись и в те утренние часы были такими друзьями, какими никогда после. Его жена вернулась домой, моя — нет. Его жена вернулась, но совсем не рада была новой работе мужа, откуда он приходил домой со стиснутым ртом, измочаленный. Вместе с супругами X. они отремонтировали большую квартиру, разрушенную попаданием бомбы; партия предложила им особняк текстильного магната, бежавшего за границу, но они отказались от такого подарка. Нам и предупреждать их не надо было по телефону: к ним можно было в любое время запросто явиться с бутылкой вина; но в ту весну они как-то пригласили нас на ужин официально. Все уже собрались, только хозяин отсутствовал; атмосфера была скованной: мы не могли не думать о том, что сейчас он, возможно, как раз кого-то допрашивает. Б. пришел лишь после одиннадцати; с нами он даже не поздоровался: из прихожей, обменявшись несколькими словами с женой, прошел в свой кабинет; вскоре оттуда донеслась негромкая музыка: соль-мажорная токката и фуга. В щель неплотно прикрытой двери я видел, что он сидит, поставив локти на колени, низко опустив голову. «Хочет побыть один; не знаю, что случилось», — сказала жена.
О том, что произошло в тот вечер, Б. рассказал лишь после революции, в тюремном лазарете, где он лежал как превысивший меру насилия представитель полицейской власти, а я — как ее противник, превысивший меру сопротивления: любое превышение меры вредно для здоровья. У нас были веские причины обратиться к врачу: я перенапрягся, переводя в год по крайней мере по три страницы какой-то американской стратегической бредятины, — но это, во всяком случае, была работа. Что касается Б., то он бессовестно загорал в тюремном садике, офицер-воспитатель, неся под мышкой кипу свежих журналов, просил у товарища полковника разрешения войти; шезлонг усталым голосом разрешал, но звук транзистора не становился тише. Короче говоря, Г. в тот достопамятный день — дело шло к вечеру — попросил Б. поехать с ним в ЦК, потом он закинет его домой; да, конечно, Г. знает, сегодня у Б. званый ужин, хотя список гостей у него восторга не вызывает. Б. по дороге в ЦК, сидя в машине, нервничал, как школьник перед выпускным экзаменом, гадающий, какой билет ему достанется; он, правда, подозревал, что пришло время, когда партия должна назначить кого-то козлом отпущения — главным предателем и вредителем, затесавшимся в ее ряды. Б. пришлось несколько часов сидеть в машине; выглядывая в щель между шторками, он немного завидовал идущим мимо, по своим делам, трудящимся, хотя в то же время и презирал их немного. Он уже начал подумывать, не арестован ли сам Г.; наконец его миниатюрный шеф показался в дверях подъезда, исполненный достоинства, как человек, который осознает историческую судьбоносность момента. Сев в машину, Г. долго молчал, потом назвал имя — имя министра иностранных дел, который недавно еще ведал внутренними делами и был любимцем партии. Б. содрогнулся. «Это — он?» «Он». Тяжелый урок. Б. чувствовал, сейчас ничего больше не следует спрашивать. До этой минуты он глубоко чтил того человека, бывшего своего начальника. «Что скажешь на это?» — спросил Г.; наверняка он сам не знал, что на это можно сказать. Б. прокрутил ответ в уме — и лишь потом открыл рот: «Серьезный удар по империалистам». «Да. Серьезный», — согласился Г. Они отправились обратно в управление, обсудить детали завтрашней командировки. Приехав домой, Б. уже знал, что за этим последует; мы — еще нет. Бах не смог его успокоить; всем своим существом Б. чувствовал, что колесница апокалипсиса несется под гору, и никакая сила не остановит ее. Уходя, мы не зашли к нему попрощаться; «Не трогайте его сейчас», — попросила нас жена. В следующий раз мы встретились в комнате для допросов: лицо у меня было залито кровью. Б. отшатнулся, увидев меня; я с любопытством смотрел на него: он подошел к столу, отвел взгляд, полистал досье, потом ушел к окну и через мутное стекло долго смотрел в серый брезжущий свет пасмурного дня.
В ту ночь он не ложился спать: в половине четвертого утра он уже вел колонну из пяти машин, в которых сидела группа захвата. Телохранители министра, посвященные в план операции, открыли им садовую калитку, дверь в дом — горничная, которая от неожиданной оплеухи упала, ударившись о стену; жена отчаянно будила мужа, который от переутомления спал мертвецким сном; глаза у него уже были открыты, а он все никак не мог осознать, что эти двадцать человек в дождевиках пришли за ним. Лишь одевшись, он проснулся окончательно. И тогда сел и заявил: «Я никуда не пойду». «Несите его в машину», — скомандовал Б.; министра бросили лицом на пол, связали по рукам и ногам, и шестеро человек, подняв длинное тело над головой, понесли его, как офицеры несут гроб с телом боевого товарища. Жена его лишь осенью пятьдесят шестого снова увидела это тело; точнее, кости с остатками плоти. Именно тогда, незадолго до революции, вскрыта была его строго засекреченная, без всяких обозначений могила — возле придорожного рва, на двадцать пятом километре шоссе, ведущего от Будапешта на восток. Женщина взяла в руки череп. «Это он», — сказала она, и стоявший рядом зубной врач кивнул: он узнал золотой мост в левой части верхней челюсти. «Как ты мог сделать такое?» — спросила у Б., много лет спустя, вдова. «Ты видела хоть одного коммуниста, который отказался бы выполнить задание партии? — ответил ей Б, — Откажись я, меня бы тоже, скорее всего, забрали, но это еще полбеды; куда хуже, что я с той минуты уже не был бы коммунистом. Он поступил бы так же, если бы роль предателя выпала другому». «Он — нет!» — крикнула женщина. «Когда до меня дошла очередь, меня тоже так выносили». «Это не оправдание», — прорыдала она. «Оправданий нет и не будет», — неожиданно севшим голосом произнес Б. «Как ты можешь так жить?» — спросила женщина. «Как все убийцы. Нас таких много на земле. Большинство живут, как спортсмены на пенсии».
Министра, который и связанный бился и извивался, положили на ковер перед Г., и его подручные немедленно набросились на него. Г. постукивал по столу линейкой, словно задавая ритм. Позже я хорошо узнал это его возбужденное, раскрасневшееся лицо, лицо маленького тщедушного портняжки, который, сидя на трибуне, подбадривает боксеров на ринге, время от времени потягивая ром из плоской фляжки, — ничего особенного, таких вокруг спортивных арен тысячи. Он искал в себе нечто неприступное, стальное, вызывающее ужас у окружающих. Сам он пальцем не коснулся министра, который был выше, чем он, на полметра; но его опьяняла мысль, что человек, который долгие годы руководил коммунистическим подпольем и рядом с которым сам он был ничтожеством, сейчас кричит от боли и корчится перед ним на полу. Б. ушел в свой кабинет, выпил залпом полбутылки коньяку, его прошиб понос. Через час, изнуренный и бледный, он зашел к Г.; тот сидел во вращающемся кресле за своим огромным письменным столом, раскачивался туда-сюда и постукивал по ладони лезвием перочинного ножа. «Это для меня слишком», — признался Б. «А для меня? Думаешь, я бы не с большей охотой заведовал каким-нибудь профсоюзным домом отдыха?» Б. не посмел сказать, что на этот счет у него есть сомнения. Он лишь повторил, что для него это слишком. Г. вонзил перочинный нож в столешницу. «Это только начало! И не к такому еще привыкнешь! Классовая борьба и нам доставляет боль, не только врагам. Но мы пойдем до конца! Если даже, внутри и снаружи, сплошь будем в кровавых мозолях, как ноги у босяков. Ты почему не пошел в учителя пения? Сам ведь сказал, что хочешь судить врагов! — Он уронил голову. — Устал я. Этой ночью ты будешь руководить допросом». После той ночи Б. больше не звонил в дверь к супругам X. И они больше не заходили к нему по-соседски. Однажды они случайно встретились у лифта — и до четвертого этажа ехали молча. Когда они вышли, X. заметил, что Б. прихрамывает. «Что случилось?» — спросил X. «Суставы», —
