телевизионщиками, деревня гудит: ко всем приехали гости. В деревне живут красивые люди, в турецкие времена на рабовладельческих рынках они шли по хорошей цене. Красива и сама деревня; готическая колокольня построена целиком из дерева, без единого гвоздя. Меж домами бегут широкие ручьи, их можно перейти по положенным в ряд камням, вода крутит колеса, в ней плавают утки, нежатся буйволы, на берегу сидят шахтеры-астматики, которые по утрам дисциплинированно дышат целебным воздухом на шезлонгах в пещере. Молодежь — высокая, стройная, нарядно одетая. Парни хотят уложить девок, но жениться хотят на девственницах, поэтому девки не очень-то потакают парням: лучше они будут танцевать друг с другом, высоко поднимая руки, в пивной под деревьями. Человек со следами ожогов на голове дует в свистульку, спрятанную в руке; на подземном строительстве его ударило сжатым воздухом, теперь он играет в корчме за плату — несколько стаканов вина. «Ты да я, Жужи, — говорит он старухе карлице, которая собирает на столах пустые стаканы, — ты да я глядим на мир божий снизу». Рядом с ним играет на контрабасе старый цыган, он играл еще при дворе царя-батюшки, большевики собирались было его расстрелять, но потом он и для них играл. Старую свою лошадь, спрятанную в лесу, он навещает каждую ночь. Когда-то он соблазнил в кукурузе красивую девку-батрачку, а в жены не взял. Девка выучилась, стала ученой старухой, разных наук и ремесел освоила больше, чем любой мужик. Организовала прядильню, виноградник у нее есть, в хлеву ревет племенной скот, она и ветеринара не зовет, до локтя засовывает руку в коровье нутро. Старый цыган иногда для нее играет — и боится ее сильнее, чем страшного суда. Дом врача, нарядный, с башенкой, был построен недавно, вокруг него — железная ограда с узором под павлиньи перья. Жена врача ходит в церковь, сам он — в вечерний университет марксизма и по вечерам — в сельскую библиотеку играть в тарок. Он приносит с собой вино, поэтому его место — во главе стола. Господа за игрой хвастливо рассказывают, кто как обманывает жену; но, когда врач поведал, как он пощечинами погнал на аборт свою ассистентку, которая забеременела от него и собралась было сохранить ребенка, мнения застольной компании разделились. Я сворачиваю в свою покатую, немощеную улочку; ко мне подбегает Лебедь, беспородный кобель, я чешу его белесые лохмы. Он следит за порядком на улице: рычит на черные длинные юбки набожных старух, подозрительных чужаков прогоняет; но, когда здесь был Дани, Лебедь лег перед ним на спину, выпрашивая ласку. Я просовываю руку в щель, отодвигаю засов на калитке; из сада ведет в дом кухонная дверь, ключ от нее я спрятал под толстым пнем; Дани знает, что я держу его там. Ключа нет на месте.
Окно комнаты, выходящее в сад, задернуто занавеской. Если я постучу, он, не видя, кто это, наверняка перепугается до смерти. Наверно, попробует выглянуть, оставаясь незаметным. Мне вспоминается наш детский сигнальный свист; я трижды повторяю его, и занавеска на окне откидывается. Сквозь закрытое окно мы смотрим друг на друга. Смеркается; над головой у меня, на краю сада, всплывает полная луна. Дани совсем худой, несколько дней не брился, глаза провалились, морщины стали глубже, на лице нет улыбки. Он словно размышляет: человек, что стоит перед окном, действительно его старший брат? В руке у него кухонный нож, он вонзает его в подоконник, потом сгибает вбок и, напрягая запястье, ломает лезвие. Только теперь губы его растягиваются в улыбке; я тоже улыбаюсь. Нам больше бы подошла иная ситуация: рассвет, шесть утра, два черных закрытых экипажа, цилиндр, врач, секунданты.
Я отхожу от окна и иду в сад; я здесь дома. В окне, за стеклом, стоит мой брат; на данный день, на данный час он уже свободен, он даже может, если захочет, воткнуть в меня нож, а затем уйдет отсюда. Я тоже свободен: могу не сопротивляться, могу и сопротивляться, могу помочь ему совершить самоубийство, могу помешать: я как приехал сюда, так и уеду, нынче ночью или спустя двадцать лет. Я не знаю, что мне следует делать; узнаю, когда придет время. Сейчас мне надо постоять в саду, чтобы Дани успокоился. Когда захочет, подойдет, я могу стоять тут хоть до утра.
Я оборачиваюсь: брат стоит за стеклом, в темноте его едва видно. Не шевелясь, он глядит на меня. Чего мы хотим друг от друга? Зачем мне его отталкивать, если я приехал сюда? Зачем я приехал сюда, если его оттолкну? Мы будем долго смотреть в темноте друг на друга, чтобы знать, что таится в другом. Сейчас кто-то из нас опустит глаза. Оба моих плеча, мышцы на лице, теперь уже и колени застывают в каменном оцепенении. Рука моя, сжатая в кулак, протягивается вперед; ладонь раскрывается. Дани не отвечает. Жестом согнутой руки я показываю: я ему не судья.
Фигура в окне исчезает; я слышу, как открываются двери — сначала из комнаты в кухню, потом из кухни в сад. Я подхожу к нему, обнимаю его. Он прижимается щекой к моей щеке, я чувствую мускулы на его спине; в свое время мы с ним много боролись. Он обнимает меня за шею, он весь дрожит; я стискиваю его, он дрожит все сильнее; мальчик мой! Плечи у него дергаются, пальцы судорожно вцепляются мне в лицо, он скрипит зубами, не в силах дать выход рыданиям; я тоже не в силах. Я отдергиваю голову, отталкиваю его, пинаю землю; Дани всхлипывает, стоя на четвереньках. Он прерывисто стонет, он задыхается: грудная клетка его напрягается с такой силой, что он едва может вдохнуть воздух. Поднявшись на колени, он, сведя пальцы рук, обозначает контур шеи. Кивает, говорит что-то; я не могу понять. «Вот что случилось», — повторяет он раз за разом. Он встает, подходит к беленой стене дома, прислоняется к ней.
— Нельзя тебе было здесь появляться, — говорит он.
— Ты ведь ждал.
— Зачем ты приехал? Ты ведь — не по своей воле.
— Теперь я здесь.
— Я — тоже.
— Тогда предлагаю выпить.
— Дашь?
— Это же я приехал к тебе.
— Верно ведь, тебе всегда было страшно, когда ты садился со мной в машину? — спрашивает он.
— Левая рука у меня всегда была наготове, схватить руль.
— Решай наконец, ты — надо мной или подо мной.
— Решения нет, — говорю я.
— Но все-таки ты почти всегда думал, что победил.
— А ты все же почти всегда думал, что проиграл.
— Знаешь ты, знаешь прекрасно, что ты точно такой же проигравший, как я.
— Нет, не согласен.
— Дай выпить, — говорит он устало.
— Вина, палинки?
— Палинки.
— Твое здоровье, — говорю я.
— Это ты очень здорово выразился. Здоровье мне сейчас кстати. Выпей давай — и согласись, что ты точно такой же проигравший, как я.
— Ты всегда от меня хочешь чего-то.
— Согласись.
— Ты что, нервничаешь.
— Воткнуть тебе нож в живот?
— Там, в ящике, есть яйца. Ты не голоден?
— Есть и сало копченое, — добавляет он.
— Помнишь яичницу с салом в 45-м?
— На Королевском перевале. Ты меня тогда арестовал.
— Ты был контрабандист с автоматом. Вы застрелили пограничника, ты направил на меня автомат.
— А ты все твердил: мой брат не должен заниматься контрабандой! Не сказал: мол, Дани, не занимайся контрабандой. А сказал: мой брат не должен заниматься контрабандой.
— А ты что отвечал? Мой брат пусть мне не приказывает.
— Мой брат пусть тихо сидит на заднице и не занимается контрабандой, говорил ты. Ну как: я все еще должен тихо сидеть на заднице? Потому что меня держат за горло?
— Ты говорил, у тебя тоже есть автомат. И спросил: может, пустить нам друг в друга очередь?
— И тогда ты сказал: забудь про свой автомат, братишка, потому что ты со своим автоматом не можешь меня арестовать, а я тебя с моим — могу. Хотя бы уже потому, что ты носишь автомат без
