общество вернет женщинам не только свободу и радость бытия, но и любовь к дрессировке домашних животных. Значит, оно поможет и мужчинам. Те слабее женщин, впадают в панику от пустяков. Комплексы и фантомы у них не от климакса, а с рождения. Они столько энергии тратят на самоутверждение, всегда за счет других, что силы их иссякают быстро. Им надо постоянно кого-то вампирить, подзаряжаться энергией, которую они сами генерируют с трудом. А сколько в их жизни объективно неразрешимых проблем, хоть они и властелины мира? Лишь на первый взгляд кажется, что в отличие от женщин мужчины срывают только цветы удовольствия от жизни. Страшное заблуждение! Взять хотя бы Костю. Вот уж кто, казалось бы, не то чтобы срывал, а просто жал снопами эти цветы. А между тем он мучился.
Шесть лет Костя лепил Настю, как Пигмалион, убив массу сил, времени и денег. А шалава Настя с каждым годом становилась все менее кроткой, хотя именно своей юной кротостью поначалу пленила Костю, уставшего от твердой жизненной позиции Кысы. Кротость сменялась требовательностью: новых глянцев, квартир, интересных раутов и поездок. Галатея ожила, и ее витальность оказалась утомительной.
Костя не устоял перед появлением юной «маши-даши», понимая, как неприглядно это выглядит со стороны: Настя в ее двадцать девять старовата, ему семнадцатилетнюю модель подавай. Кому мог он объяснить, что не молодое тело он жаждал, а кротости, отсутствия мнений, с которыми нужно считаться? Ему требовалось что-то теплое и молчаливое, дарующее покой и забвение мужских битв. Но даже счастливые пока часы с «машей-дашей» отравлялись мыслью, что заматереет и она, и дело не в том, что загрубеют пяточки, а совсем в ином… И что тогда делать?
Зато Андрей – один из Катькиных приятелей – смотрел на своих ровесников, погрязших в суетном обмене старого товара на новый, с жалостью. Давно пройдя понятия «любовь», «страсть», возможно, даже «нежность», он и его жена Татьяна, красавица и умница, которую он встретил в университете на теннисном корте, просто проросли друг в друга.
В восьмидесятых они радовались панельной трешке, которую удалось получить не у Кольцевой, а на Юго-Западе, прибавке к зарплате на тридцатку, талонам на австрийские сапоги.
В девяностых Андрей перешел в банк, в начале нулевых стал вице-президентом другого, они переехали в тихий центр, купили дачу на Рублевке, Таня бросила работу. Несколько лет ее спасали корпоративы, московские и выездные, куда Андрею по протоколу полагалось появляться с супругой. Тане нравилось быть своей в лучшем обществе, к ней относились хорошо, поскольку была она неглупа, не несла обычную для жен чванливую чушь о том, как плохо кормят в таком-то мишленовском ресторане или как нелепо была одета жена такого-то на последнем приеме там-то и там-то…
Еще несколько лет Таня радовалась тому, что Андрей был мужиком широким, не умерял ее проснувшийся аппетит к дорогим тряпкам, более того, поощрял его, считая, что покупать жене самое-самое – лучшее приложение денег, достающихся ему таким трудом. Ее радовали семь пальто, три шубы, бесчисленное количество курточек от Dior, Balenciaga, Brioni… Она одевалась то в бледно-голубой костюм от Chanel как консервативная леди, то неожиданно – для собственного пятидесятилетия – купила молодежный костюм Moschino, с красными пластмассовыми пуговицами и таким же поясом. Но с каждым годом ей все труднее было управляться с хозяйством, с мужем и с разъедавшей душу скукой.
Когда же образовалась та самая пусто?та, Таня, несмотря на свой ум, оказалась способной лишь на поиск врага, который, конечно, был где-то рядом, под рукой, ибо все, находящееся дальше руки, различала она уже не без труда.
Мешало не столько ухудшавшееся с годами зрение, сколько растущая умственная и душевная лень, порождавшая с каждым днем все большую усталость. Усталость больше всего и удивляла Таню: ведь кто-то должен быть виноват в том, что у нее нет сил ни на что. И враг был найден, и это оказался ее собственный муж. Тот выпил из нее всю кровь, а необходимость непрерывного утомительного контроля над ним лишала остатков сил.
Таня пилила Андрея за поздние возвращения с работы, за то, что он опять напился, когда падающий от усталости и потребленного на неизбежной поздней рабочей «терке» вискаря, придя домой, не сразу мог выудить из пачки сигарету и просил сварить ему кофе покрепче. По выходным устраивала истерики за принесенную в жертву мужу жизнь, а по будням – за то, что он опять после обеда не ответил ни на один из ее восьми звонков…
Она рыдала, говоря, что по вине Андрея лишилась работы, что лучше бы тот сидел дома, а она бы работала, забыв, что ушла с должности с окладом в шестьдесят тысяч рублей. Утрата чувства реальности прогрессировала быстрее болезни Альцгеймера.
Андрей обрадовался было, что Таня стала ходить в World Class в Жуковке, плавать и играть в теннис. Немедленно нанял ей частного тренера, но Таня тут же влюбилась в него до одури столь всепоглощающей, что – несмотря на природный ум, на удивлявшую некогда друзей тонкость наблюдений – была не в состоянии понять, что у мальчика-тренера это чисто профессиональное. Атлетически сложенный самец кадрил каждую свою клиентку, ему было глубоко наплевать, сколько той лет – двадцать пять, пятьдесят или семьдесят, он просто предоставлял полный комплекс услуг.
Танька вбила себе в голову, что тренер страдает по ней и отдаться чувству ему мешает лишь разница в их социальном статусе. Она ненавидела тренера за вероломство, заставая его с масляными глазами в обществе другой его подопечной, двадцатилетней нимфы.
Таня уверяла себя, что тренер клеится к нимфе только ради того, чтобы причинить боль недоступной Тане. Она кляла подлеца-тренера с утра до вечера, но скоро сообразила, что это в корне неверно: в это время в доме нет слушателей. Куда удобнее проклинать подлеца с вечера до утра.
По ночам она рассказывала мужу, как плохо подлец ее тренирует, да еще рожу кривит при этом. За ее же деньги! А Андрею плевать на собственную жену, иначе он давно бы велел руководству клуба уволить этого хама. Андрей приходил с работы вымотанный, слушать ночные причитания ему было совсем не прикладно, и он то и дело стал жену затыкать и посылать куда подальше.
От обилия сыпавшихся на нее несчастий Таня стала прикладываться к бутылке… Когда Катя в середине своей лондонской жизни приехала к Андрею и Тане на дачу, ей предстала удручающая картина. Таня напивалась за обедом уже за супом, закатывала скандал, роняя слезы в шашлык, а потом от усталости отправлялась спать. Спала долго, выходила вечером с чувством смутного стыда за дневной дебош и с потребностью залить его алкоголем, бродила по дому, пытаясь отыскать спиртное, которое Андрей прятал от нее.
Когда же Катька уезжала, а Андрей отправлялся спать, Танька с облегчением от отсутствия посторонних глаз приходила в спальню для полнометражной ночной истерики. Однажды после очередного воскресного застолья, завершившегося как обычно скандалом, рыданиями и последующим отходом ко сну, Андрей, сидя с Катькой на террасе, произнес: «Она просто не выдержала испытания праздностью и деньгами…»
Были в мужском клубе, столь же виртуальном, как и женский, и относительно молодые члены. Платон Баронов, например, к сорока трем прочно забыл о своей первой жене, с которой развелся в тридцать. Забыл он и о сыне, которому было под двадцать. Яхты, кокс и молодые девочки, одна другой красивее, одна другой бессловеснее. Ни одна не приживалась дольше года, и в свете смеялись над народной приметой: если у очередной девицы появлялась умопомрачительно дорогая цацка, например платиновое колье от Cartier с желтыми бриллиантами, – это к расставанию… Когда Платону стукнуло сорок, хоровод бессловесных кукол сменился постоянной спутницей, Никой. Платон прожил с ней около трех лет, и все решили, что он остепенился. Но в итоге он выгнал и Нику.
Снова замелькали девочки на яхтах, снова на них ящиками завозился «Dom Perignon», снова появился кокс – как неизбежная уступка сидящим на кокс-шампанских диетах моделям.
Тем не менее Платон был полон самоуважения, не считал потерю Ники очередным провалом его души, не способной ничего и никому дать. Пусто?та, причем не вызванная жизненными напастями, а, так сказать, имманентно присущая, составляющая естество не только всех его подруг, но и самого Платона, полностью освобождала его от рефлексий, от маеты душевной. Они посещали его разве что с похмелья.
Он устраивал свои вакханалии на яхтах в дискретной малолюдности: лишь партнер, юрист Козленков, с бородкой клинышком, сопровождал его из лиц мужского пола в этих поездках. Баронов повторял: «Я не Прохоров-Куршевельский, перебирающий телок. Мне больше одной бабы не нужно. Просто Ника меня достала своими претензиями».
По возвращении из Мерано в выходные подруги нагрянули к Полине на дачу, чтобы, не отвлекаясь на
