прослужил, считай, тридцать лет. В двух войнах участвовал. Старшим боцманом эсминца стал. Здесь ему почет, уважение. Сам адмирал, где бы ни встретил, по имени-отчеству называет. Да и то сказать: боцман сам других учил, напутствовал — люби-де море, корабль — это твой дом. И вдруг — на? тебе: вздумал в долгосрочный… А тут еще корабельный врач подлил масла в огонь. Встретив возвратившегося из отпуска мичмана, он не то в шутку, не то всерьез заметил:
— Не пора ли вам, Степаныч, на пенсию…
Жил Максим на корабле. Семьи у него не было: погибла при эвакуации из Севастополя. Остался в приднепровском городке Куличи какой-то дальний родственник. Вот к нему и ездил недавно Максим в гости. А возвратился оттуда непонятным, словно в Куличах подменили боцмана.
Водились за Лыхо и раньше такие метаморфозы. Когда кончалась сверхсрочная, он сразу же порывался уйти, как он говорил, на «гражданский простор». Единственный, кто мог противостоять этому опрометчивому решению, был командир эсминца Иван Митрофанович Журавлев — высокий, худой блондин с удивительно спокойным характером. Никто никогда не видел капитана 3 ранга выведенным из равновесия. Даже провинившихся наказывал с поразительным хладнокровием.
— Десяток суток вам без берега, — говорил он однажды опоздавшему из увольнения матросу Дженалидзе так, словно объявлял десять суток отпуска.
Вспыльчивое сердце молодого грузина разрывалось на части от такого необычного тона: он легче переносил шумные изъяснения командиров.
Вообще Максим, хотя сам был горячий и колючий, не любил, однако, чтобы его собеседник был таким же. И в руки его брали те, кто обладали титаническим спокойствием. Этим отличался Журавлев. А может, и другим брал Иван Митрофанович: сам он выходец из сверхсрочников, долго ходил в старшинских должностях и очень тонко понимал мичманскую душу.
Разговор с собравшимся в дорогу боцманом Журавлев начинал примерно так:
— Едете, значит?
— Еду, стало быть, — решительно подтверждал боцман.
— Что ж, поезжайте. Но я бы на вашем месте, Степаныч, прежде чем решиться на такое, хорошенько подумал. Ведь здесь, на эсминце, вам дали, так сказать, путевку в жизнь. Здесь вы наживали славу, почет, уважение. А теперь все это по ветру пустить?
Максим молчал, и это означало, что завтра он будет писать новую докладную:
«Ввиду государственного значения сверхсрочной и моего душевного отношения к ней, прошу зачислить меня на оную сроком на (столько-то) лет…»
На этот раз боцмана пока никто не приглашал. «Значит, стар стал, никому не нужен», — с горечью думал Максим.
На расспросы матросов из боцманской команды Лыхо как-то виновато отвечал:
— Да, фактически ухожу в долгосрочный.
Немного помолчав, подумав, взглянул на веснушчатого, как яйцо сороки, Петра Кротова, матроса из боцманской команды, которому «житья не давал» за нерасторопность и неумение при швартовке бросать концы.
— Скажи, Кротов, имею я право на отдых? Фактически тридцать лет стучу вот этими каблуками по палубе, узлы вяжу, учу вас, непонятливых.
— Конечно имеете, — торопливо соглашался Кротов, зная, что мичман в любой миг может перевести разговор на тему о кротовской неразворотливости.
— То-то. Подумай только. Ты вот отслужишь положенное, перемахнешь через плечо вещевой мешок и подашься в свои заволжские степи. Будешь бригадиром, чи там агрономом, как говоришь. Станешь ходить при галстуке, шляпе и прочей пышности. Куда захотел — пошел, что вздумал — сделал. Вольный ветер! А я чем хуже тебя?! Прямо сказать, хочется и мне гражданской жизни хлебнуть. Ведь как ушел добровольцем еще в двадцать восьмом и по сей час с эсминца не схожу.
Смотрел в сторону, поглаживая запорожские усы, и задумчиво рассуждал:
— Уеду на Днипро. Обзаведусь пасекой… А подумай, как хорошо: осенью буду пчел кормить, по весне беречь рои, качать майский мед. Кругом цветут вишни, терновник. Возле тебя толкутся ребятишки. Отрежь им стильник — фактический мед вместе с сотами. Ешьте, мол, карапузы, знайте дядьку Максима.
Матросы молчали, а боцман непонятно почему-то рассердился и вдруг напустился на Кротова:
— Вот уеду, и тогда что хошь делай. Мое дело маленькое. Я теперь фактически человек штатский.
Сегодня утром Журавлев пригласил боцмана в каюту. Состоялся тот же разговор, что и пять, десять, пятнадцать лет назад.
Максим молчал, но это не означало, что завтра будет писать докладную. Молчание означало несогласие. Нет, Максим пойдет на отдых. Хватит, отслужил свое. Иван Митрофанович, как и раньше, не упрашивал, а спокойно рассуждал:
— Что ж, смотрите, Степаныч. Прямо скажу — вы нам нужны. Молодежь учить надо. Да и вы сами не стары. Но неволить не стану. Не имею права.
Получив разрешение командира, Лыхо последний раз выстроил матросов. Поставил в сторонке громоздкий самодельный чемодан. Откашлялся. Все, не сводя глаз, смотрели в хмурое и, кажется, постаревшее за последние дни лицо боцмана. Оно было усталое, помятое, словно после беспокойного сна. И только черные до синевы усы задорно топорщились.
— Так вот, товарищи, — начал каким-то не своим, глухим голосом боцман, — ухожу фактически. За меня остается Петров, — кивнул в сторону высокого, стройного старшины, — слушайтесь, почитайте.
Прошел вдоль строя, заботливо потрогал перекосившийся воротничок у Забелина, осторожно поправил бескозырку на Дженалидзе, строго, по-отцовски, посмотрел в веснушчатое лицо Кротова, негромко напутствовал:
— Смотри, Кротов, не подкачай. Фактически дело ведь на лад пошло. Будешь неплохим боцманом. Я- то знаю, кто на что способен.
— Есть! — тихо отозвался матрос.
Боцман пожал матросам руки, провел по ряду затуманенным взглядом и, еле заметно улыбнувшись уголками губ, подумал: «Жаль вас, ребята…»
Сдерживая волнение, распрощался:
— Будьте здоровы, товарищи. Не поминайте Лыхо лихом. Служите как положено…
Командир предложил боцману баркас, чтобы быстрее добраться до вокзала, но Лыхо отказался:
— Не стар и сам доберусь. — И торопливо придумал деловой предлог: — Из-за одного человека негоже гнать катер.
Максим взял, кажется, совсем невесомый для него чемодан и направился к трапу. Матросы видели, как боцман, такой знакомый, стройный, торопливо прошел к корме, повернул лицо к флагу, поднял ладонь к козырьку. Подошел командир, пожал боцману руку, и тот медленно спустился по трапу. Кротов долго смотрел ему вслед. Вздохнул, глотнул слюну, парусиновым рукавом робы смахнул с рыжих ресниц слезу. Кто-то сказал:
— Ведь строгий человек, а добрый. В душу прямо тебе смотрит. Жаль боцмана.
Два часа просидел Максим с чемоданом у городской пристани в ожидании рейсового катера. Прошедшие мимо сигнальщики с эсминца сообщили, что закрыт рейд: начало штормить.
«Так тому и быть, — решил Максим, — пойду на автобусную остановку и поеду кружным путем».
И только поднялся, взял чемодан, как у контрольно-пропускного пункта показалась знакомая фигура адмирала. Несмотря на свою полноту, он шел бодро, широка отмахивая руками в такт шагу. Это был начальник политотдела. Лыхо знал его по фронтовым годам. Вместе ходили в Новороссийскую операцию. Там Максим, рискуя жизнью, вынес раненного адмирала с поля боя и три часа отбивался гранатами от наседавших врагов. Адмирал считал боцмана близким знакомым и никогда не упускал случая пожать ему руку, спросить о житье-бытье, о здоровье, пригласить в гости. И вот сейчас он идет сюда, навстречу Максиму. «Как некстати», — с досадой подумал боцман. Хотел отвернуться, уйти стороной. Ведь засмеет адмирал. Скажет, до чего дожил старина! Флот покидает. Подумай, кто ты, Степаныч? Уважаемый человек
