Дубову, мысленно упрекал Наденьку, говорил горькие и недобрые слова. Стыдясь ревности, молча переживал, крепился… и не мог вытерпеть.
Однажды, когда товарищи по дивизиону ушли на берег, Семен, отказавшись от увольнения, остался в кубрике наедине с дневальным. Достал из рундука цветную, специально хранимую для исключительных писем бумагу и с первой страницы повел мелкими сердитыми завитушками.
«Дорогая Наденька…» Зачеркнул: не годится, сразу скажет, пропадаю по ней. Написал крупно: «Глубокоуважаемая Надежда», но дальше рука самовольно вывела мелко-мелко: «Надюшенька, не могу не писать. Не пойму, что случилось с тобой. Почему это вдруг между нами встал Степан и я оказался вроде на отшибе. Пойми, я гору перевернул бы, все сделал бы для тебя… и чтобы Степан ушел с моего пути…»
Исписал Семен почти всю голубую тетрадку мелким убористым почерком. И буквы были похожи на самого Глазова — тонкие, энергичные, устремившиеся вперед. Кажется, все написал, все наболевшее высказал. В письмо были и плохо скрытые мольбы, и горькие упреки, и даже прозрачные намеки, что, не встретив взаимности, «черноморский молодой матрос» не может за себя поручиться.
Семен осторожно сложил вчетверо звонко хрустнувшие листы, провел языком по клейким краям конверта и вложил в него свои заветные думы.
Письмо передал сходившему на берег сигнальщику Корниенко и, едва тот сбежал по сходням, с мучительным нетерпением стал ждать его возвращения.
Когда сигнальщик появился у трапа, Глазов издали осведомился:
— Ну как?
Тот понимающе подмигнул: все, мол, в порядке.
— А ответ?
— Чего нэма, того нэма, — спокойно констатировал сигнальщик и направился в кубрик.
— Да куда же ты? Как ты можешь так?
— Ах, я и забув, слушаю вас, товарищ старший матрос. Бачу, тут треба по-уставному доложить. — Корниенко деланно вытянулся в струнку.
— Да ты не шути. Скажи, как она… это самое… приняла? Что говорила?
— Приняла так себе, — с тем же непоколебимым равнодушием откликнулся сигнальщик. — Взяло ото, значит, цэ письмо, повертила його на вси стороны, даже на свит подывылась и каже: «Бла-го-д-а-рю. Дома прочту».
— И все?
— Всэ.
— С Дубовым была?
— Эге ж.
Семен ждал ответного письма, а его все не было и не было. И вдруг как-то сам Дубов вручил ему незапечатанный конверт. Боцман виновато оправдывался:
— Не подумай плохого, я не читал. Меня просили передать.
— Ладно, Степан. О тебе я никогда плохого не думал, — покривил душой комендор, подавляя охватившее его сложное чувство — тревогу и неприязнь к боцману.
Непослушными пальцами извлек листик из конверта. Наденька писала:
«Дорогой Сеня! До-ро-гой Сеня, — по слогам повторил Глазов. — Получила твою весточку. Что же это ты не заходишь к нам? Девчата спрашивают, куда девался Синеглазый? А я сказать не знаю что. Да и письмо твое необычное — странное, грустное, на тебя это не похоже».
А дальше шли роковые строки: «Славный мой Синеглазый! Ты называешь меня сестренкой. Очень хорошо сказал. Могу и я тебя братишкой назвать. Я знаю, что ты добрый, хороший, красивый…»
— Так чего же еще надо? — мысленно допытывался Семен и в следующих строках нашел ответ:
«Но Степана люблю по-особенному, не так, как тебя. Люблю… А вообще, сама толком не знаю, за что люблю, но хорошо знаю, чувствую, что люблю…»
— Как я тебя, — вздохнул Семен и пробежал взглядом остальные строки: «Только, Сеня, не говори Степану об этом. Помолчи. Я ему пока ничего не сказала… Боюсь. Само собой выяснится, быть может. Это я только тебе объяснилась в любви к Степану».
— Мне объяснилась, — угрюмо повторил Семен.
Затуманились глаза у комендора. Вопреки привычке медленно спустился по трапу в кубрик, подошел к рундуку, зачем-то открыл дверцу и задумчиво, словно делясь с другом своим невысказанным горем, до мельчайших подробностей припомнил день знакомства с Надей.
Это было месяца три назад на городской спартакиаде. Наденька участвовала в беге на стометровку, а Семен — в дальнем заплыве. Когда пловцы приближались к финишу, Глазов вырвался вперед, но, чувствуя, что вот-вот выдохнется, через силу делал последние взмахи отяжелевшими руками. И тут услышал подбадривающие восклицания друзей:
— Жми, Семен!
— Не подкачай!
— Еще немножечко, Синеглазый!
Уже коснувшись скользкой стенки щита, Семен услышал бурю аплодисментов и чей-то тоненький незнакомый голос:
— Молодец Синеглазый! Я так и знала, что он первым придет! Стиль у него особенный.
Семен поднял голову и увидел перед собой худенькую смеющуюся девушку в темно-синем спортивном костюме с загадочными инициалами на груди. В удлиненных ультрамариновых глазах, казалось, дрожали выдавленные смехом слезы. Она вытянула маленькие загорелые руки:
— Давайте помогу подняться.
— Не надо: пловцу не к лицу, — неожиданно в рифму ответил Семен. Поднявшись на пирс, он снял голубую шапочку, провел ладонью по натруженным мышцам рук и, не глядя на незнакомку, словно про себя проговорил:
— И откуда это люди знают меня?
— Да я не знаю… Все кричат — Синеглазый, ну и я.
— А зовут-то меня не Синеглазый. Это меня для краткости, — уточнил Семен и протянул руку: — Глазов.
— Надежда.
Короче говоря, с того яркого, так запомнившегося дня комендор потерял покой. Почти каждый день увольнения он был с Наденькой. Осенние вечера, когда накрапывал надоедливый дождик, они простаивали под акацией у общежития техникума.
Все казалось ясным и понятным. По крайней мере, так полагал Семен. И хотя виделись они часто, комендор успел написать Наде два письма и получить один ответ. Правда, в нем не было тех слов, которые хотелось бы прочесть нетерпеливому Семену. Надя писала о том, что начали белить общежитие, и о многом другом, что меньше всего интересовало Семена. Но сам факт получения письма он был склонен считать ответом на его чувства. И вдруг этот Степан…
Семен перестал здороваться не только с Дубовым, но и со всей боцманской командой, а когда встречал Степана, то сгорал от неприязни. И вот однажды выпал подходящий случай. Комендоры, пользуясь положенным после тренировок перерывом, присели прямо на палубе у башни и закурили. Дежурным боцманом в тот день был Дубов. Заметив непорядок, он в сдержанной официальной форме предупредил:
— Товарищи, здесь курить не положено.
Все покорно потушили окурки, и только Глазов нерешительно мял папиросу между пальцев.
— А ты что, не знаешь, где можно коптить? — спросил Дубов.
Заглянув в его спокойные глаза, комендор поправил:
— Не коптить, а курить. Не ту дистанцию берешь.
— Не тебе меня учить, — решительно ответил боцман.
— Почему не мне? — нараспев переспросил комендор. — Ты же учишь…
— А я дежурный боцман! Понятно?! — уже гремел Дубов.
Они стояли друг против друга: один тяжелый и медлительный, дышавший степным здоровьем, другой — стройный, худощавый, но тоже крепкий и натянутый как струна. И говорили они каждый по-
