карточке.
Против фамилии Галыбердина поставили жирный вопросительный знак. Пригласили Горлова.
Тот стал отстаивать кандидатуру Галыбердина. Воткнув большущий, похожий на сардельку палец в вопросительный знак, пробасил:
— По-моему, те, кто воспитывали этого парня, так и не выяснили, чего в нем больше — хорошего или плохого. Да и сам он себя еще не открыл.
— Он не открыл, но мы должны были уже открыть, — заметил Серафим Никодимович.
— Я, по-моему, немного открыл.
— Ну и чего в нем больше? — спросил Рудимов.
— Хорошего. Но оно еще под слоем плохого. Последнее сметем, и все будет в порядке. — Горлов решительно повел широченной упрямой бровью. — В общем, мы с ним обо всем договорились. Беру его. Если, конечно, разрешите…
Серафим Никодимович зачеркнул вопросительный знак и воткнул карандаш в фамилию Катеринко:
— Ну, а насчет этого не ошибаетесь?
Начальник ПДС чистосердечно признался:
— Об этом парне очень сложные суждения. Дисциплинирован, но робок. Говорят, на посту стоять боится. Да и рост ребячий. Ну как с таким пойдешь в атаку?
— Но ведь он опытный парашютист, — неожиданно и для Горлова, и для комиссара заступился Рудимов. — Прыгает смело. Да и кое в чем другом не уступит.
— Но ведь это же факт, что ночью один боится на улицу выйти, — опять воткнул Горлов свой пальчище в вопросительный знак.
— Да, это факт, — согласился комполка, хотел что-то добавить, но так и не нашел слов.
Гай воспользовался паузой:
— Я думаю, Степан Осипович, рисковать не будем.
Катеринко вычеркнули из списка.
В дождливый полдень горловцы прощались с полком. Рудимов подошел к каждому матросу, сержанту, пожал руку и неожиданно для самого себя сказал по-яровиковски:
— Ну, с богом! — Поправился: — Всего хорошего, товарищи!
Рудимовым овладело смешанное чувство печали и гордости: из полка уходили лучшие люди. Вот стоят они как на подбор. Здоровые, сильные, готовые на все.
С шумом, солеными шутками десантники уселись в кузова грузовиков. Машины тронулись, матросы замахали бескозырками. Степан тоже снял фуражку. Кто-то на головной автомашине затянул «Варяга», и знакомую мелодию подхватили десятки голосов.
И вдруг, когда последняя полуторка подходила к шлагбауму, в нее на ходу впрыгнул неведомо откуда выбежавший мальчишка в матросской форме. Комиссар Гай повернулся к Рудимову:
— Кто это?
Вместо комполка ответил словно выросший из земли старшина Петюренко:
— Цэ Катеринко, он, ей-богу!
— Да, он, — подтвердил комиссар и вопрошающе посмотрел на командира. Тот все еще смотрел вслед скрывшимся за поворотом машинам.
— Что будем делать, командир? — нетерпеливо спросил Гай.
Комполка натянул мичманку и совершенно спокойно проговорил:
— Ничего не надо делать, Серафим Никодимович. Поверим человеку.
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА ИСКОРКИНА
Никогда Рудимов не испытывал такой раздвоенности: не знал, как поступить. Ночью исчез Искоркин. Правда, не бесследно. Дежурному по полку оставил записку: «Направил стопы в госпиталь. К утру буду как штык». Передавая записку командиру полка, дежурный, не то восхищаясь, не то осуждая, покачал головой:
— Вот человек!
Комполка не стал уточнять, что тот имел в виду. Надо было самому давать оценку случившемуся. Долго полемизировал… сам с собой. Один голос негодовал: «Ишь, начальник выискался — к утру буду… Да понимаешь ли ты, чем это пахнет? Трибуналом. Война ведь. Дезертирство. Доказывай, хоть наизнанку выворачивайся — ничто в счет не возьмется. Закон войны. Эх, мальчишка…»
Другой голос оправдывал Димку: «Подумай, ради чего человек отправился в такую даль, в такую темень. Ради собственной шкуры? Нет! Друг у него — летчик Ростокин к больничной койке прикован. Вспомни себя в Новороссийске. Как ты ждал ребят из полка! Не пропадал ли сон и не воспалялись ли раны, когда никто не приходил? Правда, ты сам уже навестил раненого Кирилла Ростокина. Но ведь Искоркин еще не видел своего дружка, после того как увезли его прямо с аэродрома на санитарной машине… Так что, если придется судить Малыша, рядом с ним на скамью подсудимых надо будет посадить главную виновницу — дружбу…»
Под окном в кадушке хлюпала вода. Шел дождь. Степан оделся, пригасил в лампе пламя, бившееся о закоптелое стекло с наклеенной порыжевшей бумагой. Но только открыл дверь, как раздался голос с соседней койки.
— Ты куда, Степан Осипович? — некстати проснулся Гай.
— Я?
— Нэ я ж…
— Да вы спите. Дело есть… В штабе. Сейчас вернусь.
— Хоть ночью отдыхал бы, — по-стариковски прокряхтел Серафим Никодимович, переворачиваясь на другой бок.
Окунувшийся в ночь гарнизон спал. Ливень вызванивал о железную крышу комендатуры. Когда Рудимов появился у шлагбаума, часовой удивленно вскинул жиденькие брови, нерешительно поднял полосатый «журавль».
Рудимов зашагал в степь. Увязая в круто замешенной полынью грязи, брел по бездорожью, вглядываясь в дождевую муть. Отвернул рукав — фосфоресцирующие стрелки показывали без четверти пять. Ровно шесть часов, как Искоркин ушел. Не хотелось верить, что к утру не вернется. «Появится — сразу на гауптвахту…»
С таким твердым намерением Рудимов направился в штаб. Вторично поздоровался с дежурным, зашел в кабинет. Достал из стола бумаги. Искал все, что относится к Искоркину. Наткнулся на скупые записи разбора последнего воздушного боя.
Димка в этот день одержал две победы. До этого летал в паре с Кириллом Ростокиным и сбил с ним три самолета. В полку, наверное, все заметили странный боевой счет этой пары. У Кирилла значилось девять сбитых. Но за последний месяц его счет не увеличился. Зато у Малыша появилось три сбитых. Димка упорно догонял ведущего. Этому многие удивлялись. Все знали, что Ростокин был искуснее своего напарника. Да и закон воздушного боя таков, что непосредственно врага истребляет ведущий. А тут словно ролями поменялись. Приземляется Ростокин и заявляет: «Запишите ведомому». Вначале Рудимов этому искренне радовался: растет Малыш. Но потом закралось сомнение. Что-то уж очень часты победы не столь искушенного в тактике паренька. Не иначе Ростокин фортели выкидывает, солидничает. Кирилл вообще
