приятных. Но еще хуже, когда корабль, взгромоздясь на вершину, немного помедлит, а потом начнет оседать. Но опять-таки не с размаху, а с изнуряющей медлительностью. Чтобы не упасть, все в рубке хватаются, кто за что может — за столик, ручку двери, крышку иллюминатора, переборку. И только каперанг стоит, будто ввинченный в палубу. Лишь пальцы чуточку шевельнулись. Его худое, заострившееся лицо растягивает жесткая полуухмылка. Говорит, почти не разжимая губ:
— Не тот матрос пошел. Первогодки пластом лежат. Укачались. Хуже женщин.
— Хуже, — соглашаюсь я, думая совершенно о другом: «Ничего в тебе не изменилось, Василий Иванович, за столько лет…»
Познакомились мы с ним в сорок четвертом году — я в морской авиации рядом с его базой служил. Лютов тогда командовал подводной лодкой «малютка». В молодости он был чертовски красив и до самозабвения предан морю. Считал, что море — стихия только избранных. Воевал здорово. За полгода четыре транспорта и два сторожевика пустил ко дну. Один эсминец повредил. Любил, как он говорил, лезть черту на рога. Заходил в чужие бухты среди бела дня и атаковал врага в его же базе.
Все считали Лютова по-настоящему храбрым. Лишь некоторые добавляли: «Храбр-то храбр, да иногда необдуманно рискует. Неосторожен». Но однажды это мнение было начисто отметено.
Подводная лодка готовилась к выходу в море. Выход назначили на четыре сорок пять утра. И вдруг около четырех часов на «малютку» передали семафор: «Взять на борт корреспондента Коломиец Т. А.». Когда доложили об этом командиру подлодки, он решительно возразил:
— Никаких корреспондентов! Не на парад идем.
Но принесший текст семафора мичман Долголенко уточнил:
— Приказание начальника штаба флота.
Лютов задумался.
— Как его? Коломиец? Что-то не слыхал такого. Ну, ладно. Где он там, этот корреспондент. Пусть идет.
Долголенко замялся:
— Видите ли, товарищ капитан-лейтенант, это не он, а она…
— Женщина?! — почти вскричал Лютов. — Ни за что! — И вдруг напустился на мичмана: — Вы же — старый мореман. Неужели не понимаете, что значит баба на корабле?
— Как не понять, — горестно вздохнул «старый мореман», — издавна известно. Однако, — Долголенко ткнул прокуренным пальцем в бланк семафора, — приказ ведь… И не кого-нибудь, а начальника штаба флота.
Впервые в жизни командир подлодки не знал, как ему поступить. Не выполнить приказ он не мог. И взять на корабль женщину было сверх его сил. Как зверь, загнанный в клетку, Лютов метался по каюте. И вдруг рубанул ладонью по бланку семафора:
— Не возьмем, и точка! Пусть судят, что угодно делают, но с бабой в бой не пойду.
— Нет, это не дело, товарищ капитан-лейтенант. Сами понимаете, вы этого не сделаете.
— Ладно. Зовите.
В каюту спустилась женщина. Какая она, он не мог сказать — смотрел в другую сторону. Только услышал ее голос:
— Меня зовут Татьяной Алексеевной.
— Очень приятно.
В четыре сорок вся команда была на боевых постах. Занял свое место и командир. И вдруг к нему на ходовой мостик поднялся мичман Долголенко. Он держал на вытянутых руках буханку хлеба с солонкой. Оглянувшись — нет ли посторонних, «старый мореман» заговорщически прошептал:
— Товарищ командир, поскольку на корабле женщина, съешьте хлеба-соли. На всякий случай. От беды подальше.
Капитан-лейтенант долго не мог промолвить слова. Потом быстро отщипнул кусочек хлеба, круто посыпал солью и начал жевать. Мичман облегченно вздохнул.
«Малютка» в тот день вернулась с победой. Но на партийной конференции, помню, всплыл вопрос о суеверии ее командира и рулевого-сигнальщика. Все долго смеялись. Особенно, когда для справки слово взял мичман Долголенко:
— Не было бы женщины, не всплыл бы этот вопрос…
И вот сейчас, спустя столько лет, мне захотелось напомнить каперангу давнюю веселую историю. Наклоняюсь к нему, спрашиваю:
— Василий Иванович, твое отношение к женщинам не изменилось?
Он в упор смотрит на меня, словно видит впервые, и сухое, узкое лицо морщинится от сдержанной улыбки:
— Ну и злопамятный же ты!
Потом он задумчиво барабанит пальцами по переборке и смотрит куда-то далеко-далеко.
— А вообще, скажу тебе, корабельная служба…
Он не договаривает. Трещит телефон. Снимает трубку. Слушает. Слишком долго слушает. Наконец вешает трубку и каким-то странным, упавшим голосом роняет:
— Понимаешь, женщина на корабле. На космическом. Терешкова какая-то…
Меня будто катапульта подбрасывает:
— Не «какая-то», а Валя Терешкова! Я знаю ее…
Руки капитана не находят себе места. Поворачивается ко мне:
— Бумага есть?
Я молча протягиваю блокнот, он берет и пишет на первой странице:
«Тов. Терешковой. Поздравляю. Счастливого плавания. Бывший скептик…»
И закорючки — роспись.
ГЕЙШИ И ОГНЕННЫЙ КОНЬ
Штормом обстрелянные берега Японии с высоты видятся белыми. Это пенятся прибои. Кипенно- молочная водоверть взрывается о скалы, накатывается на пологие откосы и, будто бикфордов шнур, бело дымит у кромки земли. Но вот шнур исчезает, и вода заштилела. Кажется, на ее полированной глади может запросто сесть самолет.
Но наш жарко дышащий Ил-18, перемахнув одним духом Японское море, направляется к аэродрому Ханеда близ Токио. И здесь мы вновь увидели прибой. Только не устрашающий, побелевший от ярости, а ликующий — разноцветный, несущий на своем гребне сполохи алых флажков. Япония встречала Юрия Гагарина. Свой разгон волна брала в предместьях Токио. Сюда, к автостраде, ведущей от аэродрома в город, потянулись тысячи людей. У дороги школьники в черных кителях и женщины в кимоно с малышами за спиной.
На рисовых плантациях просмоленные загаром крестьяне разгибали натруженные спины и долго, пристально смотрели из-под руки на несущийся кортеж машин. В пригородных домах семьи собирались на балконах и у подоконников. Отовсюду неслось: «Гагарин!», «Совьет!», «Коньичива» (Здравствуйте). И вдруг в эту разноголосицу врывается моторный звон. Совсем низко над гостевой автоколонной проносится вертолет. Накренив машину, летчик салютует крутым разворотом и низвергает метелицу листовок с теми же приветственными словами.
Прибой нарастает, и ход эскорта замедляется. Люди ближе подступают к машинам. К Гагарину тянутся руки — крупные и тоненькие, худые и пухлые, с перстнями и грубые от работы… Все их пожать невозможно. Юрий ответно машет рукой, посылает приветствие вверх — на балконы и подоконники, и оттуда несется:
— Хор-ро-шо-о!
