он, человек, шагнет в космическое бытие, приборы будут сторожко караулить каждый его вздох, каждый удар сердца.
Выключен свет. Лишь по густо-синим квадратам угадываются зашторенные окна. Глубокая тишина и полутемень. И вдруг рождается негромкий стрекот. Слабый звон переходит в тугой, натужный гул. Электромотор начал вращать центрифугу. У ее подножия вспыхивает слабый свет. Призрачные блики мечутся по застывшим лицам.
Балка ускоряет лет. Надрывно гудит мотор. Свистит рассекаемый воздух. А скорость кресла все нарастает… Потом оно почти исчезает из виду. Человека уже не видно. Врезаясь в воздух, он словно растворяется в его звенящем потоке. И все вокруг как бы останавливается в оцепенении. Чудится, что перед глазами морская глубь, и центрифуга слегка подрагивает, будто батискаф, зажатый фантастической тяжестью глубинных вод. И лишь люди, стоящие у подножия центрифуги, напоминают о реальности земной стихии.
Врачи слушают сердце. Смотрю на Григория Федуловича и по выражению его лица почти физически ощущаю самочувствие Павла. Облачившись в шлемофон, врач все плотнее прижимает наушники и ларинги. Временами он бросает взгляд на вычерченный центрифугой круг, будто силясь увидеть летящего там человека. Но вот доктор вновь насторожился. Кажется, он встревожен. Может, вот-вот сейчас вырвется предостерегающее «Стоп!». Но он молчит. Сворачивается в спираль лента, бегущая от самописца.
Центрифуге сообщается большее ускорение. Шкала, мерцающая перед самыми глазами космонавта, уже перешагнула первый предел. Она движется ко второму. Трудно человеку. Сердце, кровь, мозг отяжелели. Ни шевельнуться, ни двинуть пальцем. На грудь будто чугунная глыба навалилась. Жмет и жмет. Дышать тяжело. Тяжело, но можно. Умеючи. С расчетом. С выдержкой.
«Полет» продолжался. Звенит металл. Терпкий холодок мечется по темному залу, и только светлячки приборов напряженно струят холодный свет, словно вестники чужедальних планет. Металл сатанеет. А человек держится. Наверное, настанет час, когда без такого сатанинского круга можно будет занимать комфортабельные кресла планетопланов. Но сейчас обживается вот это тяжелое, сжимающее тебя в комок сиденье. Только с него можно будет пересесть в космоплан.
Секундомер, зажатый вспотевшей ладонью Григория Федуловича, отсчитывает последние секунды. Облегченно зарокотал мотор. Уже видна замедлившая бег балка. Поднятое центробежной силой кресло медленно опускается и расслабленно провисает. Вспыхивает свет.
Подхожу к Павлу. Он устало подмигивает: мол, все в норме. Но пока лежит недвижно — нужен покой. Медики снимают датчики. Потирая натруженное приборами тело, Павел наслаждается покоем, чувствуя, что все уже позади. Опять расспросы — объяснения. Григорий Федулович уточняет:
— А почему на первом пределе забеспокоился?
Павел по простоте душевной признается:
— Чувствую, Федулыч, что он, этот первый, должен подойти, вот и заволновался. — Почесал переносицу, без улыбки добавил: — А вообще сегодня второй одолел легче, чем когда-то первый.
— Это я заметила, — подтверждает Ада Равгадовна. Она подходит к креслу и подает сочную, будто только с грядки, морковь: — За стойкость.
Павел аппетитно хрустит морковью, спрашивает:
— Какое сегодня число?
— Тринадцатое, — отвечают все в один голос.
— Чертова дюжина?! — Павел не любит эту цифру. Даже на двери квартиры повесил табличку: «12- а». Но сегодня, считает, цифра «тринадцать» для него счастливая.
Через минуту он стоит в дверях:
— До побачення!
— Приходи, Паша, еще. Морковки дадим, — смеются врачи.
Павел кивает на центрифугу:
— Нет, пока воздержусь от такой «морковки». Боюсь, чтоб сладкое не дало диатеза.
Идем через сад. Пахнет снегом и морозной корой акации. В кустах, что заглядывают в окна космического дома, вызванивают синицы. Павел щурится от слепящей белизны снега.
КРАСНАЯ ТЕНЬ
Тяжелый люк сурдокамеры, казалось, охнул от неожиданности. Его редко открывают. Ни свет дневной, ни звук наружный не проникают сюда. Наглухо отделен мир земной. Сейчас у люка стоит Быковский. Инструктор вежливо предлагает:
— Валера, зайди, отдохни.
— Нет, братцы, на сегодня с меня хватит.
— Мне можно? — обращаюсь я к инструктору.
— Пожалуйста.
Грузно шмякнулся закрывающийся люк. Я аукнул, как в лесу. Звук метнулся загнанной в клеть птицей, и стало тихо. Слышно только, как тикают часы на столе. Сажусь в кресло. «А вдруг и со мной как с теми?..»
У меня в кармане небольшая книжица — перевод статьи из американского журнала «Флаинг ревью». Книжицу мне дал Гагарин: «Будешь в сурдокамере — почитаешь». Что ж, сейчас есть время. Усаживаюсь поудобнее, и строки сами бегут перед глазами:
«Два года назад американский летчик 1 класса Дональд Ферель «совершил полет на Луну». Он провел семь дней в герметической кабине. Когда он вышел из кабины, у него был вид усталого, враждебно настроенного к окружающим человека. Трудно представить, что пришлось перенести Ферелю за время его одиночного пребывания в камере.
Испытания, недавно проведенные в лаборатории ВВС США по космическим полетам, дают возможность судить о страданиях, перенесенных Дональдом Ферелем. Несколько человек совершили «космический полет» продолжительностью 36 часов.
Они были помещены каждый отдельно в «космические камеры», герметически закрывающиеся. Человек находился в полном одиночестве, не имея никакого контакта с внешней средой. Камера находилась в состоянии покоя, в нее не проникали никакие посторонние звуки.
Находившиеся в камере люди могли слушать музыку, читать. Однако лишь некоторые из них проявили интерес к чтению.
Через каждые девять минут человек, совершающий «космический полет», передавал по радио температуру тела, воздуха в камере, влажность и давление воздуха. После передачи все оставшееся время он следил за экраном телевизора, на котором появлялись схематические изображения, подобные тональным сигналам (черно-белое изображение), как на обычном телевизоре. Время от времени техник, наблюдавший за испытанием, нарушал изображение на экране с внешнего пульта управления. Человек в камере должен был исправить изображение, пользуясь своим пультом управления.
Поскольку летчик, проходивший испытание, должен был все время следить за экраном телевизора, спать он не имел возможности.
Несмотря на то что эти испытания, казалось бы, совершенно безвредны для организма человека, ученые, наблюдавшие за ходом испытаний, постоянно должны были связываться по радио с «космическим путешественником», чтобы узнать о его самочувствии. И в большинстве случаев испытания прерывались по требованию человека, находившегося в камере».
Далее автор статьи подробно описывает, как оставшихся в одиночестве и тишине охватывают галлюцинации. Один очень подготовленный летчик почувствовал головокружение, хотя камера не сдвинулась с места. Другому, менее опытному, привиделось среди приборов пульта управления странное изображение каких-то лиц. Когда «полет» подходил к концу, одного пилота охватил панический ужас: на
