— Знаем. Давай по существу.
Гагарин расставил руки, озорно навалился на своих дружков:
— Ну, что вы, черти, пристали?.. Ну, как вам сказать… Словом, другим я просто не смогу быть, ребята…
На Байконур добирались самолетом. Попович летел с Юрием и заранее договаривался:
— Меня приставили к тебе связным. Будем почаще обмениваться информацией. Не взыщи, если буду донимать запросами.
— Сколько угодно, Паша, спрашивай. На все отвечу, как на экзаменах, — заверял Юрий с таким веселым спокойствием, словно речь шла не о космическом полете, а о занятиях в классе.
Юрий и Герман спали в одном домике. Утром приехали на старт в специальном автобусе в скафандрах. Юрий шагнул на площадку лифта, и он доставил его к вершине ракеты. Оттуда взглянул на притихших у подножия звездолета собратьев. Прощально поднял руку. Снизу откликнулось разноголосицей:
— До свидания!
— Доброго пути!
В последний раз взглянув на провожающих, на раскинувшуюся до синих холмов степь, Юрий шагнул в свое новое жилище, и глухо хлопнувшая дверь отделила его от земного мира. Теперь он остался наедине со своими заботами и мыслями. Попович пригубил микрофон:
— Юра, как дела?
— Как учили!
Пятидесятиминутная готовность…
— Юра, не скучаешь там?
— Если есть музыка, можно немножко пустить.
— Станция… Дайте ему музыку.
Через минуту Павел интересуется:
— Ну, как? Музыка есть?
Юрий с радостью докладывает:
— Дали про любовь.
Объявлена минутная готовность.
— Вас понял, — откликается Юрий, и наступает напряженная, предстартовая тишина. Ее взрывает не такой уж сильный, но таящий великий смысл возглас:
— Подъем!
— Поехали!.. — слышится ликующий голос Гагарина.
Сергей Павлович трет глаза:
— Мы все вам желаем доброго полета, все нормально…
— До свидания, до скорой встречи, дорогие друзья! — доносится сквозь закипающий гул ракетных двигателей.
Наступил миг, о котором говорил профессор: планета качнулась.
ТРИНАДЦАТОЕ
Зимний сад. Кругом бело и сине. Тишина. Только снегири и синицы попискивают, да временами прошелестит снег, сорвавшийся с отяжелевшей ветки. В саду — дом. Он, кажется, прислушивается к снегириной песне, вглядывается в околдованный тишиной сад. И никогда не подумаешь, что тот дом сейчас живет другой, неземной жизнью, что в нем по-домашнему расположился иной, нездешний мир.
Первого встречаю Поповича. Неспешно снимает шинель.
— Погодка в сад тянет.
— Не увлекайтесь сушей, — замечает врач, невысокий, жилистый подполковник, и показывает на соседнюю дверь: — Вас ждет корабль.
— Нет, Григорий Федулович, я моряк пока на внутренних водах, — скромничает Павел.
— «Пока», — Григорий Федулович многозначительно поднимает указательный палец и тут же открывает дверь: — Прошу.
Шагаем через порог и оказываемся в большом квадратном зале. Посредине от стены до стены размахнулась, чем-то напоминая гигантскую цаплю с распростертыми крыльями, тренировочная установка — центрифуга. Два ее крыла как бы занесены для взлета. На одном, заманчиво белея мягким пластиком, покоится откинутое кресло; на другом — противовес.
Центрифуга ждала космонавта. Но он даже не взглянул в ее сторону. Видимо, так мы не замечаем комнатных вещей, приходя домой. Павел бойко вошел в зал, по-свойски поздоровался:
— Добрый день!
Ответило несколько голосов. Его сразу окружили белые халаты. Пошли расспросы — объяснения. Медик Ада Равгадовна припомнила прошлые тренировки, что-то спрашивала, записывала. Павел отвечал, говорил о самочувствии и настроении. За резко выступившими уголками губ угадывалось выжидательное напряжение. Пока Павел объясняется с Адой Равгадовной, мы перекидываемся несколькими фразами с ведущим врачом. Григорий Федулович тряхнул огнистым чубчиком:
— Сейчас у Паши все в норме. Да и у других тоже. Считай, вошли в обстановку. Не то, что раньше бывало. Только заходит человек в этот зал, посмотрит кругом, и сердечко начинает набирать «обороты». Один вид центрифуги нагонял тревогу. А потом привыкли.
Помолчал, полистал какие-то бумаги на миниатюрном столике.
— А то ведь бывает и так. Парень вроде и привык к перегрузкам, но может запросто сорваться. Если плохо спал, понервничал — от нее, центрифуги, не скроешь. Все выявит и предъявит счет. Вот и с Поповичем было…
Случилось это на тренировках. К центрифуге подошло несколько космонавтов. Наступил черед предшественника Поповича. Павел сидел у экрана телевизора и неотрывно следил за метавшимся по залу креслом с человеком. Нагрузки росли. Лицо человека менялось. Вначале оно было спокойным и даже веселым. Потом посуровело, застыло в напряжении. А вскоре вновь изменилось — чуть побледнело и будто расслабилось. Губы ловят воздух… Трудно, очень трудно человеку. А может быть, и плохо…
Пока еще было время, Павел вышел на улицу, в сад. Изменил своей привычке, закурил. Подошел врач:
— Что ты чадишь, Паша? Возьми себя в руки!
Подошло время занять место в кресле. Павел старался быть как можно спокойнее, не думать о только что увиденном. Но мысли самовластно возвращались к недавней картине: бледноватые губы жадно ловят воздух…
Не смог Павел отделаться от того видения. С ним, неотвязным, пошел по гигантскому кругу. Результат получился неважный. Доктор недовольно качнул головой:
— Не узнаю тебя, Паша. Не узнаю. Ведь у тебя все было так хорошо.
Прошло время, и теперь надо было сделать так, чтобы доктор узнал его, прежнего Поповича, сумевшего взять хороший старт. А счет сегодня предъявляется покрепче прежнего.
Павел стоит в кругу медиков и ведет разговор почти домашний, внешне малозначительный. Спал хорошо. Волнений особых не было. Отдыхал. Дочка читает стихи… Все обычное, привычное. И он сам такой же простой с мальчишеским вихром на макушке… А через несколько минут он уже станет «неземным». Он уйдет в «полет». Пусть «лететь» будет в двух метрах от земли, но по тяжести это будет космическая нагрузка. Григорий Федулович показывает на кресло:
— Прошу!
— Готов!
Космонавт занимает место, закрывает глаза. Бойкие руки Ады Равгадовны тотчас же оплетают его проводами от датчиков. Всеслышащие уши приборов припадают к сердцу, к виску; к предплечью. И когда
