— Разве трещины на иссохшей матери-земле не говорят о том же? — шептали они.
— Племена, безропотно отдававшие в прежние времена своих лучших сыновей для жертвенного камня храма Тескатлипока, теперь осмелились поднять оружие на тольтеков! — говорили на площадях.
— Только Тескатлипока, великий бог войны, может спасти тольтеков, вернуть нам прежнюю силу и покарать непокорных. Толлан провинился перед тобой, Тескатлипока! Толлан молит тебя о прощении! Толлан накормит и напоит тебя! — кричали они, повторяя слова молитвы:
Неизвестно, доходили ли слова молитвы до Тескатлипока, но Кетсалькоатль узнал о них сразу. И не мог не понять, какую уступку от него требуют те, кто так быстро сумел забыть его учение, кто вспомнил прежние молитвы и обряды, процветавшие еще в годы царствования его отца Мишкоатля, Облачного змея, великого завоевателя и первого строителя новой священной столицы тольтеков Толлана, Города Солнца. Это он, Мишкоатль, привел тольтеков в эту гигантскую долину после долгих лет странствий и беспрерывных войн. Сколько тысяч пленных и рабов находили свою смерть на жертвенном камне храма Тескатлипока? И каждый день пирамида, сложенная из человеческих черепов, росла и ширилась…
Разве он, Кетсалькоатль, был не прав, запретив человеческие жертвоприношения? Неужели боги обрушили на Толлан свой гнев, потому что он предал их, оскорбил своим непослушанием, осквернил старую веру новыми обрядами, новой верой в человека-полубога, в себя, в Кетсалькоатля?
Да, он родился от смертной женщины Шочикетсаль, Цветок Кетсаля, и правителя Толлана Мишкоатля, и при рождении его нарекли именем Топильцин Акшитль Се Акатль, но сами тольтеки, когда он принял трон своего отца, стали называть его священным именем Кетсалькоатля. Своей новой религией, своими деяниями он доказал на это право.
Свершилось непоправимое
Год новых посевов наступил, но и он не предвещал ничего хорошего. Несмотря на ежедневные заклинания жрецов, долгожданные дожди никак не приходили, и выжженная солнцем земля отказывалась принимать зерна маиса. Они отскакивали от нее, словно голыши от гранитной скалы. А ведь каких невероятных усилий стоило сохранить их для посевов! Люди пухли от голода. Воинам, вооруженным боевыми топорами, приходилось оборонять хранилища зерна от толп изголодавшихся жителей Города Солнца. Драки, переходившие в настоящие сражения, чуть ли не каждый день вспыхивали у хранилищ.
Случилось и самое страшное, чего больше всего опасался Кетсалькоатль: началось людоедство. Правда, тайное, его совершали не так, как в далекие времена, когда, освящая пышными церемониалами торжественный обряд жертвоприношения, правитель и жрецы лакомились мясом принесенного в жертву человека, а по Особо торжественным дням человеческое мясо подавали к столу и во всех знатных семьях Толлана.
Кетсалькоатлю стоило нечеловеческих усилий покончить с этим древним обычаем своих предков, освященным религией. Самых непокорных жрецов храма Тескатлипока, требовавших насытить бездонное чрево и утолить неутолимую жажду богов человеческой плотью и Кровью, он жестоко покарал; других посулами переманил на сторону своей новой религии. Рабов перестали убивать. Их заставляли трудиться на полях, на строительстве новых храмов и дворцов. Толлан богател. Бурно развивалась наука и ремесло. Все новые и новые царства и земли покорялись его блистательному могуществу… пока не пришли эти три года тяжелых испытаний…
Правитель Толлана понимал, что страшный голод толкал тольтеков на людоедство. Но те, кто сейчас почти открыто проповедовал возврат к древним обрядам, взваливая всю вину за обрушившиеся на Толлан несчастья на отступников, непременно воспользуются этим. Голод стал их верным и могучим союзником, он придавал силу их словам.
Наконец были еще и рабы. Кетсалькоатль не знал, что с ними делать. Чтобы заставить рабов трудиться, их нужно кормить. А древний обряд жертвоприношений не только освобождал город от этой непосильной обязанности, но и… Кетсалькоатль отогнал страшную мысль, боясь, что она может и ему показаться спасительной.
Внезапно тяжелый занавес из перьев колыхнулся от прикосновения чьей-то руки, и Кетсалькоатль услышал вкрадчивый голос:
— О человечнейший и милостивейший господин наш, любимейший и достойный большего поклонения, чем все драгоценные камни, чем все богатые перья! — так обращались к правителю только высокопоставленные царедворцы.
Кетсалькоатль узнал голос знатнейшего вельможи Толлана, пользовавшегося его особым доверием.
— Входи! Чем огорчишь или порадуешь нас? — спросил он без обычного раздражения, не покидавшего его в дни болезни.
Папанцин был опытным придворным. Он умел не только льстить своему владыке, но и безошибочно уловить мгновение, когда следовало сказать правду, даже если она была очень горькой. За это и любил его Кетсалькоатль, удостаивая самых высоких почестей.
— Я слушаю тебя, — почти прошептал Кетсалькоатль: боль усиливалась, и ему становилось все хуже и хуже.
Папанцин неторопливо начал свой рассказ. Он говорил о голоде, об опустошенных хранилищах продовольствия, о слоняющихся в поисках еды толпах людей, забросивших свою работу, непослушных и непокорных. Они с жадностью ловили каждое слово тех, кто продолжать сеять смуту, а жрецы храма Тескатлипока наглели, призывая тольтеков молиться их «жестоким, но справедливым богам». Между тем храм — обитель Кетсалькоатля пустел; число же поклонявшихся храму Тескатлипока с каждым часом росло. Голод правил всеми хижинами и дворцами Толлана, устанавливая свои порядки. Даже служители храмов больше промышляли о еде, чем о священных обязанностях. Сегодня, например, чуть было не погас вечный огонь в одном из тлекуилей…
Кетсалькоатль вздрогнул. Папанцин понял, как сильно взволновали правителя последние слова.
Он немного помолчал, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, и наконец заговорил своим мягким, убаюкивающим голосом:
— О человечнейший и всемилостивейший господин наш… Люди Толлана преподнесли сегодня храму Тескатлипока древнее подношение, и жрецы приняли его с великой радостью и ликованием… Достойно ли это всемогущих богов? — спросил Папанцин в надежде услышать ответ Кетсалькоатля и узнать, понял ли
