Ему ответило гулкое эхо.
— На ужин ушли, — произнес подполковник, заходя внутрь. — Но ничего, сейчас обязательно кого- нибудь найдем.
Посреди пустого цеха стоял остов разобранного автобуса.
— Это наш служебный, — объяснил Трегубец Ветрову, который шел чуть позади. — Отдали в ремонт. Что-то никак не могут собрать…
— Может, саботируют? — Андрей улыбнулся.
— Нет, — сурово ответил Трегубец, показывая самим тоном: тут даже и думать нельзя о саботаже, мигом образумят. — Там какие-то детали не могут достать. Но ничего, наши умельцы, думаю, скоро и сами выточат, что нужно.
За рядами станков скрывалась еще одна дверь. Они оказались в комнате со стеллажами вдоль стен. Тут же стоял верстак, на котором что-то мастерил арестант в черной робе. Еще двое человек (один в синем халате поверх цивильного костюма, другой в арестантской робе) вертели в руках деревянные табуретки. Увидев офицера, заключенные встали и вытянулись.
«Как в армии», — мысленно заметил Ветров.
Мужчина в синем халате подошел и протянул руку.
— Здорово, Кузьмич, — поздоровался с ним Трегубец. — Скоро автобус нам сделаете?
— Как только, так сразу. — В голосе Кузьмича звучало что-то хозяйственное и основательное. — Синхронизатор нужен. Когда будет?
— Ты у меня спрашиваешь? — недовольно спросил Трегубец, но тут же осекся и повернулся к Ветрову. — Знакомьтесь, это Матвеев Иван Кузьмич, мастер производства, ветеран нашей системы, уже сорок пять лет работает. А это Андрей Ветров, корреспондент из Москвы.
Мастер выглядел, как типичный учитель труда. Сухощавый, подтянутый. За ухо заложен карандаш. Взгляд по-отечески добрый. Но чувствовалось — если надо, этот отец и ремня всыплет. На старика он не тянул. Так, мужчина в возрасте…
— Я сюда в шестидесятые пришел. — Взгляд Кузьмича задумчиво ушел вдаль. — Надо было производство поднимать… — Мастер вздохнул, углубляясь в вспоминания.
«Начинается», — с досадой подумал Ветров. Он опасался, что если сейчас начнется поток откровений про «былое и думы», то можно завязнуть надолго.
— Да-а… Мы здесь с нуля начинали, — мастер покачал головой.
«Слышь, подполковник, ну зачем ты сказал, что я журналист? — расстроился Андрей. — Ты смерти моей хочешь? Это же на два часа как минимум!»
— А за людьми я в Ленинград поехал, вы были в Ленинграде, молодой человек?
— Да, — сухо ответил Андрей. Он поймал взгляд арестанта, стоявшего у верстака. Раскосые глаза смотрели жестко и внимательно. Казалось, они, как рентген, просвечивали Ветрова насквозь.
— Хороший город, — продолжал Кузьмич. — Я в Крестах отбор проводил. Легко было. Ленинград — город мастеровой. У многих руки — золотые. И сидели в основном за бытовуху: тещу топором по пьяни зарубил, жену с любовником порезал. То есть сроки большие получали: по десять-пятнадцать лет. Поэтому укомплектовали мы завод сразу и надолго. Не было такой текучки, как сейчас.
— Эк… — Ветров чуть не вздрогнул от неожиданности. — А сейчас что, текучка?
— Да разве это работники? — Мастер поморщился. — Получат пять лет за кражу, из них два до суда отсидят. Ну придет… Пока его чему-то научишь, только он заготовки портить перестанет, хлоп: ему уже освобождаться. По условно-досрочному, или просто срок выйдет. Это раньше люди приходили, и у них руки на месте росли. Сейчас никто не хочет работать. Ни на воле, ни здесь. Мне-то отсюда хорошо видно.
Кузьмич вздохнул.
— Ты зря жалуешься, Кузьмич. — Трегубец усмехнулся. — Вон Финтифлюшкин — и руки откуда надо растут, и осужден на восемь лет.
Арестант, стоявший рядом с мастером, разобиженно заморгал.
— Как же так, гражданин подполковник? Вы мне УДО обещали.
— Рано тебе еще об УДО говорить. Вот подойдет срок, тогда поговорим.
Глядя на этого арестанта, Ветров едва сдерживался, чтобы не улыбнуться. Уж очень смешной была внешность Финтифлюшкина (которая, надо сказать, весьма соответствовала фамилии). Большие, темные глаза делали его похожим на удивленного теленка. Маленькие пухлые губы по-детски отвисали. Да и во всем облике было нечто детское и трогательное.
— Расскажи лучше, за что тебя посадили? — властным тоном спросил подполковник.
— Да ни за что, гражданин начальник! — воскликнул Финтифлюшкин. — Вы же знаете.
— Вот и расскажи корреспонденту.
— По беспределу осудили. — Арестант умоляюще посмотрел на Ветрова. — Никогда не забуду прокурора. Это он дело сшил. В суде никто и разбираться не стал. Привезли, в клетку посадили. Судья что- то пробубнила. Глядь, а мне уже восемь лет отмерили.
Его голос звучал искренне. С болью.
— А все-таки за что же вас взяли? — поинтересовался Ветров.
— Ни за что, я же сказал. Случайно попал. — Казалось, что на глаза Финтифлюшкина навернутся слезы. — Мы с другом пили возле павильона. Я через дорогу перебежал: сигареты купить. Только отошел, вижу: какой-то тип подбегает к моему другу и ножом его бьет. Прямо в грудь. Я заорал — и назад. Надо было, конечно, в погоню броситься. Но я за друга испугался. Думал, можно еще спасти. Подбегаю к нему, вытаскиваю из тела нож, и тут меня повязали. Ментам лень было гнаться за настоящим убийцей. А я только рану хотел перевязать. Он же мой друг. Умер в больнице. Мне и проститься не дали с ним по- человечески. Говорили: ты убийца. Вот и сижу за чужую вину.
— А почему свидетели наоборот говорят? — со снисходительной насмешкой бросил Трегубец. — Я же читал твое дело. Продавщица ларька на тебя показала.
— Она любовница начальника милиции. Я это потом узнал, уже когда касатку ждал.
Ветров знал, что касаткой называли решение кассационной инстанции или просто кассационную жалобу.
— И нож твой был. Жена твоя его опознала.
— Да его подменили. Забрали у нас с кухни во время обыска нож. А потом предъявили, вроде как я этим убил. Настоящий же выбросили.
— Ладно, Финтифлюшкин. Работай без замечаний, может быть, раньше выйдешь. — Трегубец повернулся к другому арестанту. — Теперь ты, Пак, поведай свою грустную историю.
«Кореец? — подумал Ветров, рассматривая заключенного. — Нет, скорее метис какой-то». У Пака была белая кожа и русые волосы. Но разрез глаз выдавал присутствие восточной (точнее — дальневосточной) крови.
— За доброту свою пострадал, — хмуро сказал арестант. На миг он отвел взор, затем вновь уставился на Ветрова. Но взгляд при этом несколько изменился, словно фары переключили с дальнего света на ближний. Хотя в глазах по-прежнему была твердость.
— Насколько я помню, тебя задержал наряд вневедомственной охраны в чужой квартире с узлом, в котором лежали вещи хозяев. — Трегубец говорил тоном командира строгого, но сейчас пребывающего в хорошем настроении. — Что ж ты не посмотрел, что квартира на сигнализации?
— Я не воровать туда шел.
— А зачем же? — Подполковник улыбнулся.
— Хотел доброе дело сделать. Пацана спасти.
— Как?
— Я ночью по городу иду, вижу: в квартире на втором этаже свет горит. Как-то сразу догадался, что туда пацан какой-нибудь забрался. Поздно уже было, день рабочий. Вряд ли хозяева. Дай, думаю, проверю. Если кто-то действительно залез, отговорю. Я ведь до этого уже сидел за кражу. Хотел сказать: парень, за решетку лучше не попадать. Надо жить честно. Думал, хоть одного остановлю. Потом всю жизнь благодарить будет…
Пак говорил возбужденно. Голос звучал непритворно. Его переполняла такая убедительность и убежденность, что хотелось верить сразу и бесповоротно.
