хорошо знаешь?
– Да, это дядь Витя! – ответил девочка. – Это мой папа…
– Папа или дядя? – спросил Хачаев.
– Папа, а пингвин Миша у вас?
– У меня, так ты мне скажи, это твой дядя или папа?
Но Соня опять проигнорировала вопрос.
– А вы их отпустите?
– Кого их?
– Дядь Витю и Мишу!
– Подожди, ты сначала…
– Нет, вы пообещайте, что отпустите их. У Миши сердце больное, вы что, не знаете?
– Ну обещаю, так ты…
– Нет. Вы слово дайте, мамой поклянитесь!..
Хачаев от удивления махнул правой рукой.
– Даю слово, мамой клянусь, что отпущу! Ты мне на вопрос ответить!
– Он мой второй папа, первый от меня ушел и потерялся, – сказала Соня. – А пингвин Миша где? Рядом с вами?
– Нет, – сказал Хачаев.
– А когда вы их отпустите?
– Скоро! Все, до свидания, Соня!
– А можно еще с дядь Витей поговорить? – спросила она.
– Нельзя, я по межгороду звоню! – крикнул Хачаев и нажал правой рукой какую-то кнопку. Опустил трубку внутрь чемоданчика. Замер в этой позе на полминуты. Потом обернулся к Виктору, и в глазах у него промелькнул злой блеск. Он смотрел так на Виктора минуты две, неподвижно, мрачно, словно накапливая в себе эту внезапную злость. И вдруг она, эта злость, прорвалась – кулаком правой руки он ударил в лицо Виктора, и тот, потеряв равновесие, рухнул на деревянный пол балкона, ударившись уже разбитым виском об одну из боковых стоек. Сознание не потерял, но боль в виске вдруг прошлась, словно электрическим током, по всему телу, и он поджал ноги, ожидая, что сейчас его, лежачего, снова будут бить.
Но Хачаев стоял над ним и мрачно смотрел в лицо. Стоял минут пять. Наблюдал, как залетающие на балкон снежинки таяли на разбитой нижней губе Виктора. Стоял, думал о чем-то. Потом, не меняя раздраженного выражения лица, протянул Виктору руку, помог подняться на ноги, и они вернулись в комнату, где Хачаев снова запер двери изнутри на оба замка и снова разлил в рюмки коньяк. Не чокаясь, стоя опрокинул свою рюмку. Подошел к пианино, поднял крышку и, наклонившись, заиграл какую-то знакомую мелодию. На полутакте оборвал ее и, обернувшись к Виктору, то ли с недоумением, то ли с удивлением покачал головой.
– Ты меня серьезно подставил, – проговорил он, но не было уже в его голосе ни злости, ни раздражения.
– Как? – удивился Виктор. – Когда?
– Твоя малая… – и он снова покачал головой, и теперь удивление уже отчетливо прочитывалось на его лице. – Она заставила меня дать слово…
– И что, – осторожно поинтересовался Виктор, – ты его сдержишь?
– Я – чеченец. Если я дал слово, это слово в сто раз дороже любого твоего обещания… Ты понимаешь?
Виктор ощутил приближение новой опасности, нового взрыва раздражения и злости. Еще немного, и Хачаев снова заведет себя до предела. На языке и так ощущался солоноватый вкус крови, который никак не смывался коньяком.
Виктор дотронулся пальцем до перетянутого полоской материи правого виска. Не сводя глаз с молчащего Хачаева, полез во внутренний карман. И вслед за движением руки, уже вытаскивавшей бумаги и визитки, сложенные в маленьком кулечке, промелькнула мысль, объяснявшая это движение и подсказывающая, что надо оттуда вытащить и показать Хачаеву, чтобы разрядить обстановку, чтобы еще раз доказать, что Виктор не виноват. В чем не виноват? Да ни в чем не виноват!
И, развернув, Виктор положил на стол рисунок-объявление о пропавшем пингвине Мише, разгладил его ладонями и снова поднял глаза на Хачаева.
Хозяин подошел к столу, взял в руки бумажку с детским рисунком и Сониными каракулями, стал прямо под люстрой, светившей не ровно, а какими-то световыми волнами, то ярче, то глуше. Уставился на нарисованного пингвина. Потом взял со стола рацию, проговорил в нее что-то по-чеченски.
– Иди, тебя отвезут, – сказал Виктору, опуская рацию на стол.
Виктор протянул руку, чтобы взять Сонин рисунок, но Хачаев отрицательно мотнул головой. Открыл двери и кивнул на Виктора охраннику.
59
«Газик» карабкался вверх по извилистой узкой грунтовке. Желтые лучи фар пробивались сквозь падающий снег и тут же вылетали за пределы дороги, освещая частокол голых деревьев покрывшего этот склон леса. Чеченец-шофер то и дело щурился. Машина и так ехала медленно. Виктор дремал на заднем сиденье.
Шофер зевнул. В голове запоздалым эхом повторились слова Хачаева, сказанные час назад: «Аслан, отвезешь его на полчаса в вольер с собаками, потом – к Азе!». Аслан бросил взгляд на сиденье рядом – там лежал «Калашников» с двойным магазином. «Калаш» был довольно старым. Хачаев обещал ему дать новый автомат со складным прикладом, но пока что не дал. Это был лишь вопрос времени: главное – получить новый ствол при жизни.
Оглянулся на пассажира. Приказ Хачаева был немного странным, но правилу «приказы командира не обсуждаются» его научили еще в Советской Армии. Это правило действовало и здесь. Просто поспать ему в эту ночь не придется. А то, что этого русского надо отвезти в дом деда Хачаева и при этом не заводить в сам дом, а на полчаса запустить в вольер с собаками, и после этого отвезти к Азе, – вроде бы и странно, но смысл в этом какой-то должен быть. И уж Хачаеву этот смысл наверняка известен. Может, это наказание, может, собаки покусают его, а то и горло перегрызут. Тогда и к Азе ехать не надо будет. Возникнет возможность поспать три часика, а может, и четыре. И охранник Хачаева представил себе вольер и тело человека в зимней эмчеэсовской форме, которое таскают туда-сюда сильные, выкормленные бараниной немецкие овчарки. Представил легко и очень правдоподобно. И задумался: что делать потом с телом? Дед Хачаева – старик уважаемый и своенравный, как все старики-чеченцы. Он наверняка прикажет убрать труп из села. Возить труп в «газике» охраннику не хотелось бы. Во-первых, потому, что машину потом надо будет отмывать от крови, во-вторых, мертвый пассажир – дурная примета. Для мертвых нужен кузов грузовика или телега. И охранник вздохнул. И снова подумал о мертвых. О мертвых федералах, которыми были «нашпигованы» тайные братские могилы в чеченских лесах. Подумал, что надо бы все эти трупы убрать из чеченской земли. Пусть даже сами федералы и выкапывают, и опознают, и по домам отправляют, а чеченской земле чужие трупы не нужны. А то придумает какой-нибудь генерал из Кремля над братскими могилами российских солдат памятники ставить – а это все равно что землю за собой, за Россией, застолбить. Тогда если эти памятники поставить – не будет больше Чечни. Будут только обелиски с почетным караулом и ротой охраны. Как в Берлине, в Трептов-парке, где сам Аслан десять лет назад стоял в карауле. Нет, молодец Хачаев, правильное дело придумал. Сжигать их надо и назад отдавать или просто пеплом рассыпать. Пепел назад не соберешь. По пеплу не опознаешь.
Еще полчаса карабкалась машина вверх, пока не остановилась перед закрытыми воротами. Заезжать во двор не было никакой необходимости. Можно было пройти вдоль забора – там есть калитка, ведущая к вольеру. Хотя из вежливости надо бы разбудить хозяина, сказать, объяснить, для чего он привез сюда этого русского.
