потом… потом мы его в машину погрузим и отвезем… тут рядом. Хорошо?
Валя кивнула.
Выпив вторую стопку, Дима выключил во всем доме свет и повел Валю в комнату. На ощупь она схватилась за один край тяжелого ковра, а Дима за другой. С передышками вытащили они рулон в коридор, потом вынесли на порог и погрузили на заднее сиденье машины. Все бы ничего, но задняя дверца, через которую они положили в салон ковер, не хотела закрываться. Диме пришлось минут пять повозиться, перекладывая ковер наискосок и задирая ближний к дверце конец кверху, пока наконец дверца не захлопнулась.
– Садись впереди, – попросил жену Дима.
Сам сел за руль. Открыл окно дверцы. Прислушался.
Было тихо.
Завел мотор и, не включая фары, выехал в темноте со двора.
Проехав до конца улицы, остановил машину возле поваленного забора заброшенного дома. Выключил двигатель и снова прислушался к шумам снаружи. Вокруг было спокойно.
Они с Валей вышли, вытащили из салона труп и перенесли к колодцу во дворе заброшенного дома.
– А если найдут? – спросила вдруг Валя.
– Найдут, то хоть похоронят по-человечески, – прошептал на выдохе Дима.
Они положили ковер на край колодца и подтолкнули его. В колодце что-то треснуло. Труп упал туда почти беззвучно.
– Это же ковер моей мамы, – произнесла Валя.
– Извини, – сказал Дима и тяжело вздохнул. – Поехали домой.
– Не хочу, – неожиданно сказала Валя. – Я туда не хочу…
– А куда нам?
Валя промолчала.
– Поехали пельменей поедим, – предложил Дима. Он и в самом деле был голодным.
– Поехали, – согласилась жена.
75
Через день вечером остановилась у забора Ирины белая «Волга». Вышел из нее мужчина в короткой дубленке с портфелем в руке. Внимательно на указатель номера дома, что справа от входной двери висел, посмотрел. На подкову прибитую взгляд бросил и улыбнулся снисходительно. Только потом на кнопку звонка нажал.
Дверь ему баба Шура открыла. Одетая аккуратно, с брошкой на зеленой кофточке, в длинной черной поглаженной юбке.
– Ой, проходьте, проходьте! – сказала. – Туда вот, на кухню!
Он вошел чинно и важно. Портфель под стенку поставил. Дубленку снял, на крючок повесил. Потом на свои полусапожки взгляд опустил. И тут же на пожилую хозяйку его поднял, а в них вопрос, который и ей понятен.
– Не надо, так заходите! – сказала она.
Обрадовался гость, что так, не разуваясь, можно. Показалось ему, что он впопыхах незаштопанный носок одел, с дыркой. А как можно о делах да о деньгах говорить, если те, с кем ты говорить собираешься, дырку в твоем носке заметили?!
Ирина услышала, что кто-то пришел, но в коридор не вышла. Постеснялась. Знала, что должны были из Гавронщины приехать, насчет ее молока поговорить. Пускай сначала с мамой все решат, а потом мама ее позовет. Тогда и выйдет!
– Садитесь! Ой, забыла, как вас-то! Жена у вас Катерина, а…
– Илько Петрович, – произнес гость, осматривая кухню и одновременно подтягивая вниз коротковатый коричневый свитер домашней вязки, который выше брючного ремня задрался и показывал, что рубашка под свитером синяя и чуток тесная.
Он присел.
– Я вам кофе сварю, – предложила пожилая хозяйка.
На кофейное предложение он кивнул и еще разок кухню взглядом окинул.
– Ваша фамилия, извините, как? – спросил он.
– Коваль, Александра Васильевна я.
– Традиционная, хорошая фамилия, – сказал гость задумчиво. – У меня коллега по кафедре в университете нашими, украинскими фамилиями занимался. Докторскую защитил. Это ведь вашего мужа, наверно, фамилия?
– Да, мужа покойного.
– А отчего он умер? – В голосе гостя прозвучало осторожное любопытство.
– Печенью болел.
– Пил, наверное?
– Редко, только по праздникам. Остренькое любил.
– А, это печень. У вас не наследственное?
– Что вы, у меня, – баба Шура потрогала себя за живот, – никогда. А доченька вообще почти никогда не болела! Даже насморк зимой ее не берет!
– Вы ж понимаете, – тон у гостя стал серьезнее. – Молоко – это важнее, чем кровь. Через молоко в ребенка код нации вливается, формирует его будущее самосознание. Кровь потом перелить можно. Вон, в Европе, общий банк крови делают. Будут какому-нибудь немцу кровь француза переливать. И ничего, немец немцем останется. А вот если украинского хлопчика немка своим молоком вскормит – выйдет из него немец. А у нас и так уже такая мешанина! Поэтому и согласия политического нет! Все словно или молочной смесью, или иностранным молоком выкормлены…
Баба Шура слушала Илька Петровича напуганно. Он у нее еще тогда, в Гавронщине, когда дверь открыл, разные мысли вызвал. Разные, но не очень приятные. Во-первых – по возрасту не жених, за пятьдесят. Глазки кругленькие, свиные, губы толстые. Справа на щеке родинка как бы женская, крупная. А жене, Катерине, лет двадцать всего. Она в вышиванке сидит, бледненькая, худенькая, как полная его противоположность. И сидит на диване так, словно слово сказать боится! А он от имени сидящей тут же молодой жены, как сама она, Александра Васильевна, от имени дочери, разговаривает. Но ей, бабе Шуре, от имени своей дочки говорить можно, по праву родителя. А он чего ей слова не давал?!
– У вас, может, семейные архивы есть? Письма, фотографии старые? – спросил он неожиданно.
– Есть фотографии, – кивнула баба Шура.
Поднялась. Запарила в чашке свежим кипятком кофе.
Перед гостем поставила.
Прошла через Иринину комнату в свою, достала из шкафа старый фотоальбом. Принесла.
Илько Петрович взял его в руки. Взгляд недовольный бросил на слабый свет потолочной лампочки. Раскрыл фотоальбом. И оживился. Потому, что семейная фотоистория у бабы Шуры была богатой, спасибо мужу и деду. Тут тебе и сам дед – крупный усатый красавец. Хозяин земли, который ленивым батракам спуску не давал. И жена его, женщина еще крупнее телом. Взгляд властный, а на шее кораллы, которые, казалось, даже сквозь прошедший век, сквозь чернобелость старой фотографии своим родным рыже- коричневым цветом светятся.
На лице у гостя трогательная улыбка заиграла. И лицо от нее похорошело, покладистость в нем проявилась, мягкость.
«Нет, все будет хорошо, – подумала баба Шура, поглядывая на изменившееся лицо гостя. – Образованные – они странные, но не плохие».
Медленно пролистав весь альбом и выпив кофе без сахара, что бабу Шуру опять же удивило, Илько
