А мать опять мою трудовую на сервант выставила, чтобы отовсюду ее, эту синюю книжицу, видно было! Ладно, думаю я, снимая ее с серванта. Занесем куда-нибудь, попробуем еще какую-нибудь специальность освоить! Кем я уже только не был! И свежий асфальт разглаживал, после чего три недели от меня горелой смолой несло. И вагоны разгружал. Куда бы теперь двинуть?
Я зажигаю газ под сковородкой и вижу, как оттуда, из-под сковородки, выбегает напуганный огнем таракан. Увидев меня, он еще больше пугается, резко разворачивается и стрелой уносится в щель между плитой и грязно-зеленым кафелем кухонной стенки.
– Чего ты меня боишься?! – пожимаю я плечами. – Я такой же паразит, как и ты! Только другого вида.
Теперь я уже окончательно взбодрен, даже хочется что-то предпринять. И я беру маленький коричневый бумажный пакетик с надписью «Пищевая сода», высыпаю всю эту соду в эмалированную миску. Добавляю воды. Беру в умывальнике тряпку и, повозив ее в мокрой соде, начинаю чистить кафель вокруг плиты. Меня останавливает запах подгоревших сосисок. Я выключаю газ под сковородкой. Но к этому времени весь кафельный угол кухни очищен от жира и блестит. Посмотрим, что мама на это скажет, когда вернется с работы!
А за окном падает снег. За окном все удивительно бело и чисто. Я прислоняюсь к холодному стеклу лбом и смотрю вниз, на улицу. Там дворник прорыл в глубоком снегу узкие дорожки, по которым черными толстыми ежиками движутся тепло одетые женщины с хозяйственными сумками. Они занимаются своим хозяйством. Они идут за селедкой или за докторской колбасой. Они живут полноценной советской жизнью.
41
– Веснушки вам к лицу, – произносит, едва заметно улыбаясь, Майя Владимировна.
– Извините, – говорю я. – Мне трудно с вами говорить на «вы». Давайте я буду с вами на «ты», ну а вы – уж как получится!
На ее лице – мгновенная растерянность. Но в руки она себя берет быстро. Кивает в знак согласия.
На ней легкое синее платье с множеством мелких бледно-желтых цветочков. Талия стянута пояском. Туфли на каблучках тоже синие. И бабочка-заколка с синей эмалью в аккуратно собранных каштановых волосах. Косметики на лице не видно.
«Если сомневаешься в своем вкусе – одевай все одного цвета!» – учила меня мать, помогая приодеться на первое «взрослое» свидание. Свидание действительно оказалось странным. Она, я уже забыл ее имя, не пришла, но прислала младшего брата со своей подписанной фотографией. «Запомни меня такой! Сегодня утром из армии вернулся мой жених. Целую».
Я хочу что-то сказать – мне надоел ее прищуренный взгляд, изучающий мою одежду. Хочу сказать, но что-то мешает мне. Мне трудно говорить ей «ты».
– А у вашего покойного мужа были веснушки? – вдруг спрашиваю я. И внутри, в душе, противно от того, что она меня победила.
– Знаешь, – легко и широко усмехается она, – были, но чуть-чуть. Только если присмотреться.
Наконец появляется прислуга с подносом. На столик под окном в гостиной, за которым мы сидим в темно-зеленых кожаных креслах, опускается кофейный серебряный сервизик. Женщина в белом фартуке поверх коричневого платья наливает в чашечки кофе. Чашечки из тонкого фарфора. Из серебра только кофейник, сливочник, сахарница и ложечки.
Глоток кофе возвращает мне самоуверенность, поколебленную этой дамой.
– Тебе сколько сахара? – спрашиваю я, беря из рук прислуги сахарницу и ложку.
– Я без.
– Так чем я могу быть тебе полезным? – Я смотрю на нее в упор и размешиваю сахар в своей чашке.
– Мне? – Она удивляется. – Нет, вы мне бесполезны. Я здесь только ради сердца Игоря.
Она опускает взгляд на мою грудь. Мне опять неловко.
– Николай Львович говорил, что он подписал какой-то контракт по поводу сердца.
– А разве он вам его не показывал?
– Нет.
Майя Владимировна кивает так, будто она что-то поняла. Наверное, действительно поняла. Как минимум – мое поведение.
– У меня есть копия, – говорит она. – Я могу принести.
– Не надо. – Я смотрю на напольные часы. – Мне через пять минут идти.
– Вам бы стоило его прочитать. – Лицо Майи Владимировны выражает сожаление.
42
Скучный и безлюдный Андреевский спуск. Черт меня дернул пойти по нему вниз, на Подол. Булыжники, покрытые льдом. Я уже падал три раза, а не дошел еще и до середины спуска. Теперь иду по правой стороне, придерживаясь руками за холодные стены домов. В окнах горит желтый свет. Он вываливается жирными лунными пятнами под ноги, на эту неровную наледь. Справа – «Замок Ричарда». Все окна тоже горят. Тут я бывал у приятеля в огромной коммуналке на втором этаже. Дощатые полы, огромные тараканы и запах хозяйственного мыла.
Машинально я «пробую» носом воздух, словно ожидая, что и сейчас, в этот морозный вечер, ветерок принесет мне со стороны обшарпанного «замка» знакомый запах этих коричневых брикетов мыла, которое никогда не дорожает – вечная цена 19 копеек.
Но воздух тут ничем не пахнет. У мороза нет запаха. Запах есть у всего, что оттаивает.
Я еще два раза падаю и качусь вниз по спуску, пока мои ноги не упираются в какую-нибудь преграду. Снова поднимаюсь. Осматриваю свои джинсы – удивительно, как это они до сих пор не порвались. Но это еще один плюс морозной зимы. Гололед всегда гладкий.
Наконец спуск позади, а впереди – ровное пространство. Сворачиваю налево в переулочек и выхожу как раз к протезной мастерской, где мне и назначила свидание Надя. Наде с виду лет тридцать. Она меня постарше, но только возрастом. Когда она рассуждает – хочется погладить ее по головке, потрепать ее короткие русые волосы и посоветовать читать побольше книжек, чтобы поумнеть.
В остальном, то есть когда она молчит или вздыхает, она просто прелесть.
Я стучу в деревянную дверь протезной мастерской и наблюдаю за окном справа от двери. Там горит свет, и свет этот какой-то необычный. Он не желтый, а зеленоватый.
Дверь открывается. Надя в синем рабочем комбинезоне быстро затягивает меня внутрь и закрывает дверь на засов. Тут же обнимает, лезет целоваться и шепчет: «Ой, какой ты холодненький!»
Бутылка десертного вина, три пирожка с капустой, два граненых стакана. Все это, выставленное на табуретку возле самодельного «электрокозла» с рдеющей, разливающей раскаленное тепло спиралью, могло бы вдохновить любого художника на достойный натюрморт.
– Сюда никто не придет? – спрашиваю я.
– Нет, начальник погнал к любовнице, а мастер – в запое. Раньше чем через три дня не появится.
Бутылка десертного вина выпивается быстро. Продавленная кушетка застилается тремя слоями брезента, чтобы вырывающиеся пружины не поцарапали наши бедра. Ради смеха я беру к нам под старый полосатый плед протез ноги и по очереди глажу ножку Нади и будущую ногу какого-то инвалида. Нам
