Исаакович как сидел в безрукавке, сработанной из старого ватника, поверх синего свитера, так и сидит.
За окошком землянки темнеет. Старик смотрит на часы.
– Отец Василий подойти обещал, – говорит он.
И по голосу слышно, что соскучился он по гостям. И мне он рад искренне, и отцу Василию, если тот действительно придет, будет рад еще больше.
Через полчасика мы допиваем портвейн, и именно в этот момент за окошком слышен хруст снега и почти сразу стук в двери.
Отцу Василию, а это был именно он, Давид Исаакович рассказывает взволнованно то же, что и мне: кагебисты прорубили рядом вторую полынью и наверняка будут за ними оттуда, из полыньи, следить.
– А ну пойдем посмотрим на этих нехристей! – басит отец Василий, доставая из своей спортивной куртки зеленое махровое полотенце.
Он тут же раздевается догола, обматывает полотенце вокруг бедер и босиком выходит из землянки. Давид Исаакович мешкает с минуту, но потом, словно набравшись решительности, тоже вытаскивает из какого-то закутка старое вафельное полотенце и машет мне призывно рукой. Мол, пошли.
На берегу дует ветер, и поэтому кажется, что зима еще в самом разгаре. Это в городе уже сосульки падают на прохожих, капель звенит, лужи блестят на месте гололеда. А здесь, откуда и город-то виден отлично, похожий на киевский торт, здесь все минус десять и ни одного проблеска приближающейся весны.
Я смотрю на вторую полынью, которая так обеспокоила старика. До нее метров пятьдесят. Ее вырубили ниже по течению, и мне трудно представить, чтобы кто-то, бултыхаясь в той полынье, мог слышать, о чем говорят в этой, нашей.
Но с Давидом Исааковичем спорить глупо. Он жизнь так хорошо знает, что просто не может оказаться не прав.
Отец Василий, оставив на льду зеленое полотенце, бросается в воду. Сразу кряхтит на все окрестности, руками машет. Кричит:
– Ох, хорошо!
Давид Исаакович раздевается. Я тоже.
И вот мы все вместе, втроем, в обжигающей холодом воде.
– Ну как? – спрашивает меня отец Василий.
– Отлично! – бодро обманываю я.
На самом деле мне страшно холодно, но не признаваться же в этом двум настоящим мужикам!
Отец Василий глядит в сторону второй полыньи, и на его крупном лице прочитывается раздумье.
– Нет, – говорит он. – Если б они хотели за нами следить, то поближе бы лед пробили. Не идиоты же они.
Старик тоже смотрит туда. Потом поворачивает голову к отцу Василию.
– Им слушать незачем. Они по губам читать могут.
– Ну, по моим много не прочтешь, – усмехается батюшка.
Я смотрю на его губы и вижу: действительно, они толстые и едва шевелятся, когда он разговаривает. Вот интересно-то!
А течение обмывает холодом мое тело, и, странное дело, во мне что-то просыпается. Какое-то особое чувство. Особая дерзость, что ли. Наверно, от разговоров о КГБ и слежке.
Я присматриваюсь снова ко второй полынье. Самоуверенность взбухает во мне, как нарыв. Набрав воздуха, я ныряю под воду, и тут же течение несет меня подо льдом туда, ко второй полынье.
Я смотрю широко открытыми глазами снизу на лед. В глаза льется холод, резкий металлический холод. Кажется, я уже несколько минут плыву подо льдом, но второй полыньи нет. В мысли закрадывается страх. Неужели течение пронесло меня мимо! Вот глупость какая!
Но не успевает страх укорениться в мыслях, как надо мной резко открывается большое светлое пятно. Я, сделав рывок руками, вылетаю почти по грудь из холодной воды, пробивая головой тонкую ледяную корку. Руки сразу на край полыньи – чтобы не понесло течением дальше.
Гордости теперь во мне больше, чем самоуверенности. Я выбираюсь на лед и оглядываюсь.
Отец Василий и Давид Исаакович уже стоят на берегу и испуганно смотрят вниз по течению. Увидев меня, переглядываются. Батюшка, рукой показывая в мою сторону, говорит что-то.
Я возвращаюсь к ним.
– Что это ты? – разводит руками старик. – И выпил-то чуть-чуть! А такое вытворяешь! Если б еще на спор, а то просто так!
– Молодец, молодец, – басит вдруг отец Василий. – Главное – не где нырнешь, а где вынырнешь. И вообще, главное – вовремя вынырнуть! Из тебя интересный человек получится! И Бог тебя любит, раз все время с тобой под водой плыл! Ты не думай, что это удача! Это все – Бог!
71
– Это все тебе! – я провел рукой по ночному небу, усеянному яркими звездами.
За спиной фыркнул верблюд. Бедуины расстилали на песке холщовую подстилку.
– А у нас звезды толще, – смешливым голоском сказала Светлана, задрав голову вверх.
– У нас все толще! – пошутил я. – У нас чернозем, а у них пустыня!
Странная, неподвижная прохлада египетской ночи заставила меня пожалеть об оставленном в Киеве свитере.
Чиркнула спичка, и в темноте вспыхнул костер. Я оглянулся. Возле пламени матово блестел бронзовым боком большой чайник, покачиваясь на цепочке. Тренога, с верхушки которой он свисал, была почти не видна. К чайнику наклонился один из бедуинов, и в тишине звонко полилась вода.
Я обнял Светлану. Мы оба уставились на яркие египетские звезды.
– Я хочу тебя целовать! – прошептал я.
– Сережа, нас же предупредили! В мусульманских странах в публичных местах не целуются! – в ее глазах сверкнули смешинки, словно перебрались туда из ее шепота.
– Пустыня – не публичное место! – шептал я, приближая свои губы к ее губам.
Она оглянулась на бедуинов. Все четверо уже молча и неподвижно сидели вокруг костра. На нас никто из них не смотрел.
Мы целовались несколько минут. И вдруг негромко зазвучала странная тягучая песня. От неожиданности у меня по спине пробежали мурашки.
– Я тебя люблю! – прошептал я.
– Я тебя тоже!
Потом мы сидели возле костра. Пламя облизывало бронзовый чайник. Бедуины продолжали петь. Сказочная атмосфера египетской ночи навевала романтическое настроение. Казалось, что пустыня очистила нас со Светланой от реальности, из которой мы прилетели. Словно мы были двумя заблудившимися во времени влюбленными. Мы стали моложе. У нас не было ни прошлого, ни будущего. Мы были созданы друг для друга на одну ночь, и даже самой этой ночью мы не могли воспользоваться, потому что за нашим счастьем следили бедуины и о нашем счастье они пели грустную арабскую песню, непонятные слова которой я уже стал различать.
Я сжимал в ладони ее ладонь. Я слушал ладонью ее тепло. Отвечал на нежные пожатия.
Под бесконечные песни бедуинов мы и задремали.
– Сэр! Сэр! – разбудил меня один из бедуинов.
Я открыл глаза. Солнце уже поднималось над серо-желтой пустыней. Ни треноги, ни чайника, ни пламени. Бедуины стояли возле верблюдов, готовые тронуться в путь.
Когда мы со Светланой поднялись, один из них скатал холщовую подстилку и отошел. В тишине слышался далекий гул автомобильного мотора.
