– Ну и что? – отвечает он. – Погода отличная. Солнце и ветерок теплее, чем в Лейкербаде! А вон на том берегу, видишь, вилла с белыми колоннами!
В его голосе присутствует какое-то непривычное нервное дребезжание. Словно он боится чего- то.
Я молчу, а он продолжает восхищаться белой виллой на противоположном берегу. Восхищается минут пять и вдруг резко замолкает.
– Я в Киев не вернусь! – вдруг твердо заявляет он, не сводя глаз с противоположного берега.
Я наблюдаю за маленькой учебной яхтой. Девчонка лет тринадцати в пухлом красном спасательном жилете пытается управиться с небольшим непослушным парусом. Ей никак не удается перебросить его на другую сторону. Ветер то и дело нагибает парус вместе с яхточкой к самой воде, но она тут же, схватившись за фал, нависает над поднявшимся над водой бортиком и выравнивает яхту. По крайней мере, этот прием она уже хорошо усвоила.
Говорить с Димой мне больше не хочется.
Мы с ним замечательно молчим. Я не против молчать с ним хоть до самого двадцать седьмого октября. Так будет спокойнее и мне, и ему. А потом мы поздравим друг друга с рождением детей и начнем собираться назад, в Киев.
123
События прошлой ночи не дают мне покоя. Точнее, не события, о которых мне ничего не известно, а результат. Результат совершенно скандальный, и просто необходимо, чтобы он не стал газетной темой. Пока я мирно спал на Десятинной, кто-то похитил из моего кабинета легендарный диван майора Мельниченко.
Я сижу за столом. Смотрю на неожиданную дырку в интерьере кабинета и жду генерала Светлова.
Поразительно, что охрана Администрации президента ничего не видела. Есть, правда, еще система видеонаблюдения. Так что, как заверил меня Коля Львович, на ее видеопленках все «отражено».
Наконец в кабинет влетает Светлов. Запыхавшийся, взъерошенный.
– Я все знаю, господин президент! – говорит он, остановившись. Оглядывается, бросает быстрый взгляд на место, где стоял диван. – Мои уже работают. Сейчас прочесывают Союз писателей.
– А зачем мой диван писателям?
– Мы все в округе прочешем, не только писателей! – твердо произносит Светлов.
– И еще кое-что. – Я переключаю его внимание с исчезнувшего дивана на вторую, более важную для меня тему, вынырнувшую позавчера ночью. – Узнай причину смерти хирурга Хмелько, возьми ксерокс фотографии моего сердца и организуй его экспертизу.
– Экспертизу ксерокса?
– Нет, сердца. Ну, чтобы кто-нибудь из надежных и молчаливых специалистов сказал, что он думает о сфотографированном сердце. Понял?
Светлов кивает.
Через полчаса ко мне заходит генерал Филин. Осматривает профессиональным взглядом кабинет, словно исчезнувший диван уменьшили в размерах и спрятали тут же.
– Надо перевести Службу охраны в подчинение МВД, – говорит он, покачивая головой. – Это же просто возмутительно!..
– Ты все сказал? – раздраженно спрашиваю я.
– Так точно, господин президент!
– Тогда иди и ищи диван!
Снова затишье. Я пью мятный чай. Говорят, он успокаивает. Мне бы в самый раз принимать транквилизаторы. Хочется покоя. Хочется снять стресс, но так, чтобы не породить новое «чудо»!
Мысли мои переползают на тему «чуда». Интересно, как там развиваются события в Тернопольской области?
Мои размышления прерываются, когда я замечаю заоконный снегопад. Подхожу к окну. Мимо меня вниз сыплются бесконечные молочные хлопья. Некоторые снежинки пытаются зацепиться за стекло, но их тут же сметают следующие.
«Новый год, – думаю я. – Новый год все расставит по местам. Весь этот бардак кончится, и начнется новый… новый бардак».
Это иллюзия, приятная иллюзия. Новый бардак никогда не начнется, потому что старый, нынешний, бардак вечен. Для нового нужны новые люди. Но их нет. Всякий новый человек, перед тем как попасть сюда, проходит особую шлифовку, во время которой насильственно выравниваются извилины, с корнем вырывается из головы и сердца смелость и решительность, атрофируется чувство юмора. Остается инстинкт самозащиты и агрессивная покорность.
Как хочется в лес! Я вспоминаю картины Шишкина и думаю, что для успокоения важно регулярно соприкасаться с искусством. Или собирать грибы. Эти две вещи, впрочем, имеют много общего. Или это мне так сейчас кажется?
– Эй! – кричу я.
Заглядывает помощник.
– Какой там музей рядом с Русским? Кажется, Западного искусства?
– Кажется, – говорит он.
– Свяжись с ними! Я сегодня к ним заеду. Часов в десять вечера. Перед сном… Вместе с Майей Владимировной.
– Это не понравится Николаю Львовичу, – полушепотом вырывается у помощника. По лицу видно, что он начал жалеть о сказанном еще до того, как снова закрыл рот.
– Засунь своего Николая Львовича… – начинаю я, но тут же замечаю, что, резко кивнув головой, помощник исчезает за дверью.
124
Развал Союза Давид Исаакович встретил со злорадством. Здоровье его к тому моменту улучшилось, и он решил устроить на свою пенсию праздник. Попросил позвать отца Василия, что я сделал без малейшего труда.
На столе две разделанные селедки, украшенные кольцами порезанного лука и политые подсолнечным маслом. Кастрюля с вареной картошкой, салат «оливье» со свежайшей докторской колбасой и две бутылки водки.
– Ты чего такой насупленный? – спрашивает меня отец Василий, разливая водку по рюмкам.
– Чего? – переспрашиваю я. Потом лезу в карман потертого пиджака, одетого поверх грубого синего свитера. Достаю свою трудовую книжку и показываю батюшке.
Он ставит бутылку на место, а сам листает мою трудовую биографию.
– Уволен в связи с реорганизацией, – читает он. – Ну и что? Найдешь себе нормальную работу!
– Найду, – киваю я, а рука тянется к рюмке.
– Ты, главное, не спеши! – советует отец Василий. – Скоро новый год наступит. Понятнее будет, в какой мы стране оказались! Может, Божья благодать и без всякой работы наступит! Видишь, какие перемены!
– Какие перемены?! – усмехается старик. – Когда год назад «скорую» вызывал, то через час приезжала, а в этом году – через два с половиной! Значит, перемены к худшему!
