картах.
И вот Владимир Федорович едет в Шелонск, не предупредив никого о своем визите. Мать девочки могла стать для него проводником в незнакомом городе. За четверть часа до остановки поезда Демин взял чемодан и пошел разыскивать девочку. Но та первая заметила его.
— Мама, мама! — закричала она. — Смотри, вот этот дядя рисовал меня! И лучше Шурки, правда, мамочка?
Владимир Федорович представился женщине. Она действительно оказалась женой цветовода.
— Он у нас и цветовод, и садовник! — сказала жена, и Демин уловил в этих словах гордые нотки.
На станции поезд стоял минуты две. Они быстро вышли из вагона. Навстречу женщине бросился молодой мужчина. Он поцеловал ее, обнял девочку и, словно опомнившись, заторопился:
— Понимаешь, Вера, я сегодня утром получил странную телеграмму: «К вам выехал московский художник, роста среднего, небольшая бородка, волосы наполовину седые. Наверняка остановится около вашей достопримечательной клумбы».
— Это, видимо, я, — сказал Демин. — Кто вам прислал телеграмму?
Встречавший назвал фамилию московского цветовода.
— Конечно я! — уже уверенно заявил Демин. — Я вчера с ним разговаривал по телефону. Но о телеграмме я его не просил.
— Значит, догадался. Будем знакомы: Николай Петрович Калачников. Знакомьтесь с женой.
— Нас дочка уже познакомила, — ответила жена.
Всю дорогу от вокзала до дому Демин докучал Калачникову вопросами. Достижения шелонских цветоводов, судя даже по лаконичному рассказу Калачникова, были серьезные, но, когда Демин передал ему мнение его московского коллеги, Николай недоверчиво взглянул на художника, а потом растерянно произнес:
— Перехвалил, перехвалил! Он человек восторженный! И… добрый.
Демину нравился городок. Он был отстроен заново. Белый тес на домах источал приятный запах смолы. Чем ближе к центру, тем больше кирпичных зданий с широкими окнами, верандами, с шиферными и черепичными крышами.
— Народ хочет жить лучше, чем до войны, — заметил Калачников, — люди мечтают о свете и просторе.
Они шли медленно. На мосту постояли, полюбовались спокойной гладью воды: было похоже, что река дремлет в своих берегах.
— Старый городок, — сказал Калачников. — Александр Невский, как повествует летописец, поставил в наших краях городцы для своих сторожевых постов, кажется, в год своей свадьбы. Затем под защитой этих сторожевых постов появились домики. Позднее соорудили крепость, вот она! — Калачников показал на высокие серые стены, в которых виднелись узкие бойницы.
Художник и цветовод подходили к одноэтажному кирпичному домику. К нему плотно примыкал невысокий зеленый забор, за которым раскинулся огромный сад. Демину все нравилось в этом тихом уголке: и зеленая темная листва, и шапки цветов, усыпавших яблони, вишни и груши.
— Хорошо, — восторженно проговорил Владимир Федорович.
Он на мгновение оторвался, перевел взгляд в другую сторону — там, за рекой, открывалась небольшая площадь. В центре площади — необычная по форме клумба, на которой все цветы были так удачно рассажены, что клумба больше походила на полотно живописца, чем на декоративное украшение.
— Прекрасно, — тихо произнес Демин, снимая шляпу. — Сочетание красоты природы и искусства. Из-зу-ми-ительно! — Он быстро обернулся к Калачникову и спросил: — Кто создал все это?
Он не мог подобрать другого слова. Именно создано, создано талантливым художником, вложившим в свое творение труд, любовь, страсть.
— Позвольте не сразу ответить на этот вопрос, — тихо проговорил Калачников. — То, что вы видите, — традиция… Идемте в дом, отдохните с дороги. Я расскажу вам все по порядку… Все по порядку, не пропустив ничего…
Демин постоял с минуту, а потом пошел вслед за Калачниковым. Он не надел шляпу и все время оглядывался.
— Я готов выслушать ваш рассказ сразу же, — сказал Владимир Федорович.
ЧАСТЬ I
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Высокий куст с гладкой серой корой и перистыми листьями тянулся к свету тонкими прямыми ветвями. Он уже отцвел, и на нем показались крупные, пока еще неспелые гроздья ягод. Но ими явно не был удовлетворен сутулый седой человек. Подслеповато щуря глаза, он бережно пригнул к себе ветвь и говорил, словно имел дело с человеком:
— Не гоже так, не гоже!.. На твоем месте, дорогая, я сыграл бы свадьбу с этим красавцем южанином. Правда, он изнеженный кавалер, а ты терпеливая, все переносящая северянка, но что из того! Наша рябина и приезжий гость, виноград, — удайся дело — был бы чудесный гибрид!.. — Отпустив ветку, старик убежденно продолжал: — Согласен, вы не из одного семейства: рябина из семейства розоцветных, виноград — из виноградных. Но ведь удавались же Ивану Владимировичу межродовые гибриды. Хотя бы рябины и боярышника. А почему со временем нельзя повенчать виноград и рябину? В третий раз не состоялся этот гибрид. А в четвертый, пятый, в десятый раз, возможно, и получится… Наверняка получится!
Старик разрыхлил руками торф около корневища и быстро зашагал по тропинке. Около молодой березки он остановился, нежно погладил ее по белой с черными крапинками и полосками бересте и улыбнулся, как хорошей знакомой.
— Вот тебе, нашей красавице, дать плоды — красивее дерева и на земле не было бы. Да, да, дорогуша! На твои бы ветви что-то золотистое, с зелеными или оранжевыми пятнышками. И розовое подойдет. Что-то среднее между яблоком, грушей, хурмой, лучшее из всего этого!..
Старик торопливо засеменил к стене древней крепости, у подножия которой раскинулись газоны с цветами. Они приятно пахнут, и старик вдыхает воздух полной грудью, словно ему никак не надышаться их ароматом. Он останавливается у грядки, на которой высажено растение, напоминающее луковицу.
— Молодец! — хвалит старик. — Вот взял и выжил один. Самый терпеливый из всех. Братишки-то сдали: пожелтели, засохли. А ты перенес стужу, да еще какую! А ведь немало было споров: гладиолус «триумф» нашей зимы не выдержит. Выдержал! Молодец! А всему причиной…
— Папа! — позвал мужской голос.
Старик обернулся и сердито посмотрел на того, кто помешал ему, но в ту же минуту ему захотелось поделиться (в какой раз!) своей радостью, и он потянул сына за рукав поближе к гладиолусу.
— Посмотри, Николай, посмотри! Растет и растет! Молодец! А каким он будет, когда зацветет…
— Папа, война началась, — осторожно прервал его сын.
Но старик или не дослышал, или не понял всей значимости страшного известия.
