маленьких сероватых шишек. То там, то здесь слышится дробное постукивание вечного труженика дятла, протрещит иногда белохвостая сорока, испуганно вскрикнет потревоженная сова. И опять тихо и мирно. У Поленова сегодня лирическое настроение. Он даже пробовал, как и много лет назад, что-то сочинить; уже наметилась первая строчка: «Осенний лес притих, не вспугнутый войной», но дальше ничего не получалось. Вдруг за спиной он услышал:
— Танька! — обернулся к ней Поленов. — Ты что, с ума сошла?!
— А что, батька?
— Песню-то какую запела!
— Я же тихо… Сашка вот вспомнила…
— Все равно нельзя.
— Эх! — разочарованно произнесла девушка.
Поленов не торопил лошадь: так легче думается. А думать было о чем. У него пока еще не было ни одной встречи ни с немцами, ни с полицаями, ни с карателями. В порядке ли документы? А если не хватает какого-либо особого знака? И начнется тогда!.. Лучше не думать об этом…
А о задании надо думать — в политуправлении ждут и цифры, и факты. Физическое истребление советских людей фашисты ведут двумя способами. Способ первый — убийство, быстрая смерть. Способ второй — ограбление населения, мучительная смерть от голода, от холода, от болезней.
Вот об этом втором способе с цифрами и фактами и должен будет донести Никита Поленов. Передаст — и получит новое, уже боевое задание. Куда целесообразнее всего ехать и что делать? Приблизительно он знает: район Низовая — Шелонск, а конкретно?
Они выехали из леса, и Поленов увидел на пригорке небольшую деревушку. Она приткнулась к сосновому бору, часть домов едва проглядывала из частого леса.
— Танька, приготовиться: деревня! — сказал Никита Иванович.
— А что мне готовиться, в деревне я бывала! — ответила она, поправляя большой шерстяной платок и обнажая тонкую тугую косичку.
— Деревня-то староверская! Вперед батьки в пекло не суйся, смотри на меня, старайся все делать так, как буду делать я. Лет двенадцать я не был у староверов. Говорят, изменились они, а может, и не все. Может, при немцах восстановили все свои порядки и обычаи…
— Приедем — увидим.
В гору подниматься труднее, но конь был сильный и лихо тянул повозку по малоезженой песчаной дороге. Воздух какой-то прозрачный и звонкий — такой звонкий, что даже колодезный журавль доносит в поле из деревни жалобный и протяжный стон.
Никита Иванович выбрал дом-пятистенок, обшитый тесом, с затейливой резьбой, двойными рамами и балконом: люди живут побогаче, лучше поймут своего брата кулака. В комнате Поленов не спеша снял шапку и размашисто перекрестился двуперстым староверским крестом, слегка поклонился женщине, которая сидела у окна и пряла из темной серой пакли толстые неровные нитки; льняная кожура осыпалась при прядении, шероховатым пятном лежала на выцветшей синей юбке.
— Добрый день, хозяюшка, — сказал Поленов.
— Здравствуйте, — ответила хозяйка, недоверчиво посматривая на гостей. — Беженцы?
— Что-то вроде. Нет ли чего покушать, хозяюшка?
— Проходите да садитесь. Чем-нибудь покормлю.
Женщина достала из печки горшок со щами и большую миску с вареной нечищеной картошкой. Потом вышла за дверь и вернулась с тарелкой квашеной капусты.
— Из мирской чашки не потчуй, хозяюшка. Сам старовер, свою тарелку вожу, — сказал Поленов, развязывая мешок, где хранились тарелки и чашки его и Тани.
— Ты что, папаша, с луны свалился? — в голосе хозяйки послышалось явное недовольство. — Да мы уж забыть успели, что такое мирская чашка и тарелка!
— Неужто все позабыли? — спросил Поленов и поморщился.
— А что помнить-то?
— Да мало ли что? Обычай-то у нас длинный: кажись, с Петра идет, — сказал Никита Иванович, стараясь выговаривать слова с деревенской интонацией.
— Вот уж и обычай! — укоризненно проговорила женщина. — Волосы «под горшок» стричь, к бороде ни ножницами, ни бритвой не прикасаться!
— А чем все это плохо? — отстаивал староверские привычки Никита Иванович.
— Да тем, что вы, мужики-староверы, раньше на медведей походили! — рассердилась женщина. — Ей богу, гражданин, вы такое говорите, как будто и на самом деле с луны упали!
— С луны не с луны, а из ссылки возвращаюсь, потому многого и не знаю и дивлюсь этому, хозяюшка!
— Где же вы были?
— Кулаки мы. Вот немцы освободили. Теперь с дочкой домой возвращаемся.
— И что же делать собираетесь? Дома-то?
— Дом верну, земельку заберу, скот, плуги, бороны тож. Хозяином опять стану! Хватит, помыкался по белу свету!
— А из какой деревни будете?
— Любцы. Тихая такая деревенька. И дом у меня над речкой. Большой, пятистенный…
— Сожгли ваши Любцы немцы!
— Построить заставлю!
— Кто же строить для вас будет?
— Как это кто? Любецкие мужики! Они меня из Любцов вытурили в тридцать втором, а сейчас пущай строят!
— Вот оно что! — проговорила женщина и отвела глаза в сторону.
Не успел Никита Иванович проронить и слова, как хозяйка, собрав со стола картошку и щи, водворила их на прежнее место в печке, а капусту отнесла в чулан.
— Да от тебя махоркой несет! — сказала она, потягивая носом. — У меня муж настоящий старовер: табачный запах для него хуже смертельного газа. Уходите, гости дорогие, муж у меня с норовом!
«Вот так случай! — думал Поленов. — Плохой из меня получается разведчик!» А Таня, словно угадав его мысли, уже на улице весело проговорила:
— Первый блин, батька, всегда комом выходит.
— Правда, дочка, — согласился Поленов.
А когда они проехали деревню, Никита Иванович обернулся к девушке и, покачав головой, сказал:
— Оказывается, с нашим кулацким происхождением, Танька, далеко не уедешь даже на оккупированной территории!..
Соколик шел медленно, вразвалку. Настроение у Поленова портилось. Ему будет очень трудно, об этом он знал и ранее, но, видимо, труднее, чем он предполагал: надо выдавать себя за врага Советской власти и самоотверженно, самозабвенно работать на Советскую власть, целых полгода жить двойной жизнью, иметь два лица и одну душу.
Но кто-то должен выполнять и эту работу…
Люди не рождаются сразу разведчиками, как не рождаются готовые актеры, инженеры, врачи. Их ведут в жизнь знания, опыт, труд и талант. И все же сравнить их с разведчиками нельзя; дело, которое
