выполнял Поленов, требовало чего-то особенного: природного дара, нюха. Никита Иванович и сам толком не знал, есть ли у него такой нюх.
Из леса полевая дорожка вывела их на широкое прямое шоссе. Пятьсот метров до моста через речку, а за речкой село, разбросавшее дома да избушки на полкилометра. Соколик прибавил шагу; бока его вздрагивали, уздечка звенела — сытый конь задорно крутил головой.
Поленов подъехал к крайнему дому и остановил коня.
— Ты себя больше не выдавай за старовера, — прошептала Таня, — опять в галошу сядешь!
— Цыплята курицу не учат, — огрызнулся Поленов.
— Я бабушку научила грамоте, когда ей было почти девяносто лет. Значит, учат!
— Твоя бабушка редкий оригинал: специально не училась и не умирала, чтобы цыпленка дождаться, — уже добродушно сказал Никита Иванович.
В доме они застали женщину лет под сорок и старуху лет за восемьдесят, маленькую девочку и мальчонку, года на три ее старше. Дети что-то строили из палочек; заметив чужих людей, они прекратили игры.
— Здравствуйте! — Поленов снял шапку. — Погреться можно?
— Почему же нельзя, — ответила молодая женщина. — Тепло у нас пока налогом не облагается.
— Почему «пока»?
Женщина взглянула на него.
— Может, и на трубу налог будет. Сейчас налог устанавливают все кому не лень: староста, бургомистр, полицай!.. Вы-то откуда будете? — спохватилась женщина.
— С торфоразработок вот возвращаемся. Работы там больше нет. И в городе не могли устроиться, — ответ прозвучал искренне, доверительно.
— Нам не сладко, а в городе еще хуже! — женщина сокрушенно вздохнула и подставила Поленову табурет.
Никита Иванович придвинул ногой табурет к Тане, а сам присел на край скамейки у печки.
— Так говорите, много налогов? — продолжал расспрашивать Поленов.
— Могло быть и больше, — женщина болезненно улыбнулась. — За воздух тоже пока не платим. Да и за солнце не берут…
— Барин в крепостное время того не брал, — перебила старуха.
— Вон с гектара пашни подай, говорят, пятьдесят пудов, — сказала молодая.
— А сколь собрали? — спросил Поленов.
— У нас не Украина. Да и на Украине столь не каждый год собирают. Родилось у нас пудов пятьдесят, ну, от горя шестьдесят! Почти все и забирают…
Никита Иванович сочувственно покачал головой.
— С коровы триста пятьдесят литров молока, — изливала свое горе молодуха, — а надоим, дай бог, четыреста. С курицы, говорят, неси двести яиц; найти бы такую курицу, которая несет столько яиц!..
— Наши и по полторы сотни не снесут, — прошамкала старуха, убирая со стола картофельную шелуху.
— А деньгами сколь! По сто рублей с едока, по двести рублей с коровы, по сто рублей за собаку, по десять рублей за кошку. Во всем селе не сыщешь сейчас ни курицы, ни собаки, ни кошки… Позабыли, как и петух по утрам поет!
— Петух не курица, — заметил Никита Иванович, — или и с него яйца?
— А им что? И за него неси двести яиц в год и деньги плати. Дорогим стало для нас «ку-ка-ре- ку».
— Плохо вы живете.
— Живем — хуже и жить нельзя! — оказала молодуха и вяло, безнадежно махнула рукой.
— А кто же собирает: полицаи или старосты?
— Собирают и полицаи, и старосты, а устанавливает немецкий комендант. Есть такой обер Хельман. А у него в помощниках, прости господи, наш, русский.
— Кто же такой? — спросил Поленов.
— Муркин. Теперь голова в Шелонске.
— Муркин?
— Да. Раньше на площади пивом торговал. В засаленном пиджачишке еще ходил, будто беднее его в Шелонске и не было.
— Маскировался. Значит, плохой он для народа?
— Такой — уж худшего и искать не надо, — быстро отозвалась молодуха. — Ему-то простительно: говорят, из бывших он. А вот Калачников Петр Петрович!.. — Она покачала головой. — И тот у немцев теперь. Говорят, у помещика Коха да у самого обера первый гость.
Пришла очередь удивиться Поленову:
— Калачников? И он остался?
— Остался. Говорят, что нарочно. И машину наши к дому подали, а он не поехал. Говорят, что больным прикинулся. А немцы пришли — он их с хлебом-солью…
— Мама, а к нам опять полицаи идут, — сказал, подходя к окну, мальчик.
— Опять нелегкая их несет! — зло проговорила женщина. Она быстро схватила половину круглого хлеба, который только что положила на стол, и упрятала его в шкафчик над умывальником.
Никита Иванович успел моргнуть Тане: начинается!..
В дом вошли трое полицаев с зелеными повязками на рукавах и немецкими буквами «RP», что означало «русский полицай».
— Это что за гости? — спросил один из полицаев, вероятно старший, с конопатым лицом и заостренным красноватым носом. — Что за гости, спрашиваю?
— Проезжие, — ответила хозяйка.
— Много тут проезжих по дорогам шляется! — крикнул ей полицай. И к Поленову: — Кто такой? Откуда едешь? Куда?
— Да что ты так часто тараторишь? Дай хоть с духом собраться!
— Я тебе соберусь с духом! — прикрикнул полицай. — Я из тебя последний вышибу!
— Ну? — Поленов с издевкой посмотрел на него.
— Кажи документы! — приказал полицай. — А то у нас недолго: можем быстро направить в могилевскую губернию!
— Эка! Какие права у тебя, а! — в тон ему, грубовато сказал Поленов.
Хозяйка молча, но с нескрываемым интересом наблюдала за всей этой сценой; было видно, что она сочувствует Никите Ивановичу и его дочери.
Поленов неторопливо полез за пазуху, извлек тощий бумажник и, порывшись, достал помятую бумагу. Полицай долго вертел ее, несколько раз перечитал; гримасой скользнула по лицу улыбка.
— Издалека едешь-то? — уже совсем иначе — мягко и не зло — спросил он.
— Издалека. Там, где были, теперь нет! Все кончилось… Вызвал нас большой немецкий начальник и вежливо, не в пример тебе, сказал: «Поезжайте, господин Поленов Никита Иванович, такие люди нам сейчас будут очень нужны!»
— И куда?
— Далеко. Километров сорок за Шелонск.
— А у нас остаться не хочешь?
— Кем?
— Полицаем.
Таня презрительно скривила губы и сказала пренебрежительно, через нос:
— Не соглашайся, батька! Они небось раньше большевикам подпевали. А мы как-никак от большевиков пострадавшие. Соглашайся на начальника полиции — я в хорошем доме жить хочу!
— Начальником полиции, пожалуй, согласен, — серьезным тоном ответил Поленов.
— Начальник полиции у нас есть, — сказал полицай. — Он тоже в тюрьме сидел. Не один раз.
— По политическому?
