«У нее в голове ветерок, — не осуждая, но и не приходя в восторг, думал Шубин. — А дело предстоит нелегкое, ох нелегкое!.. А может, ветерок и лучше, излишняя впечатлительность, может, и не нужна?»
— Танюша, тебе приходилось видеть живых кулаков? — спросил полковник.
Серые глаза девушки мгновенно потускнели.
— Они убили моего отца, товарищ полковник. Я была тогда еще маленькой. Я и отца-то хорошо не помню, больше куклу запомнила. Привезли мертвого отца и вынули у него из кармана куклу, у которой закрывались и открывались глаза. Как сейчас это было…
— Понятно, Танюша.
Полковник стал ходить по комнате, засунув большой палец левой руки за ремень. Он уже не смотрел ни на Шубина, ни на Таню, а куда-то вдаль, что простиралась за окном этого дома. На заборе сидела стайка скворцов, крупных и глянцевитых, наверное уже собирающихся в далекий полет. Да, птицам легче, не то что людям…
— Таня, вчера ты говорила мне, что хочешь быть разведчицей, — начал полковник, подходя к девушке. — Как ты смотришь на то, чтобы поехать вот с этим человеком. Отныне он твой отец. Кулак, освобожденный фашистами из лагеря…
— Кулак? — Таня вскочила со стула.
— Кулак для фашистов, для меня и для тебя он советский человек.
— Теперь я поняла! — она протянула Шубину руку. — Таня, ваша дочка! — По тону можно было понять, что предложение полковника пришлось ей по душе.
— Не ваша, а твоя дочка, — поправил Шубин. — А я, стало быть, батька, так и величай!.. Товарищ полковник, когда в дорогу-то?
Полковник листал перекидной календарь.
— Месяца через полтора. Две недели, как я уже говорил, вы проведете в деревне. Думаю, что этого времени хватит, чтобы «батька» вспомнил свою прежнюю специальность, а у Тани огрубели руки на крестьянской работе; за этот срок вы привыкнете к роли отца и дочери. Месяц у вас уйдет на изучение приемов и методов разведки. За месяц, понятно, всего не изучишь, но о самом главном вы узнаете.
Они уже собрались уходить, но Таня задержалась.
— У меня к вам просьба, товарищ полковник, — нерешительно произнесла она.
— Пожалуйста, Танюша.
— Не могли бы вы навести справку об одном человеке? Он служит в полку, полевая почта… — она назвала номер полевой почты. — Больше месяца писем нет…
— Брат, родственник?
Она смутилась и покраснела:
— Мы в одном классе учились, товарищ полковник.
— Понятно, Танюша… Как его фамилия, имя, звание?.. — полковник приготовился записывать.
— Он красноармеец, товарищ полковник. Фамилия — Щеголев. Александр Иванович Щеголев.
— Хорошо, я наведу все справки.
Ночью машина перебросила «отца» и «дочь» за сто тридцать пять километров от штаба фронта. Километров восемнадцать они шли пешком. Утром Кузьма Николаевич Петрачков, освобожденный по «чистой» от воинской службы, и его нареченная дочь Татьяна предъявили свои документы в сельский совет. Бумаги были в надлежащем порядке, и к ним не придрались. Шубин нанялся в колхозную кузницу, а Таня пошла копать картошку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Две недели Петр Петрович жил затворником: из дому не выходил, на людях не показывался. Но вести проникали к нему в дом, редко — радостные, чаще — печальные. Однажды, спустя дня три после оккупации Шелонска, по городу распространился слух, что гитлеровские части разбиты и их наступление приостановлено. «Ну вот, я так и знал, — обрадованно подумал Калачников. — Теперь побегут назад, как в восемнадцатом году». Он был плохим стратегом, и свое страстное желание готов был выдать за действительность.
Но враг наступал. До Калачникова стали доходить страшные известия. Петр Петрович все чаще и чаще задумывался над словами Огнева о том, что злее и кровожаднее врага, чем фашисты, мир еще не знал. Несколько дней назад Петр Петрович слушал рассказ о том, как фашисты сожгли деревню вместе со всеми ее жителями. Сегодня — о том, что в деревушке под Шелонском гитлеровцы побросали в колодец маленьких детей, а в самом Шелонске выпороли старых учительниц, у которых нашли советские учебники, и изнасиловали молодых. Рассказов было такое множество, что старушка, жившая неподалеку от Калачникова, плакала и вздыхала.
— Как это земля-матушка терпит, — говорила она Петру Петровичу, — ведь вся кровью пропиталась, бедная!
На Петра Петровича напала апатия, и он стал реже заглядывать в свой сад, делая там лишь самое необходимое и неотложное.
Хотя бы знать, что с Огневым, посоветоваться с ним. Может, и его уже нет в живых? Узнают ли тогда люди, какими добрыми намерениями руководствовался Калачников, оставаясь в Шелонске?
К нему пока еще никто из немцев не заходил в дом, но он догадывался, что рано или поздно навестят и его — обыски шли по всему городу. Петр Петрович не знал, что было причиной «игнорирования» его новоявленными хозяевами: отдаленность домика от центра города, отсутствие на него, Калачникова, доносов или что-то другое…
В этот день Петр Петрович, по обыкновению, хандрил. Делать ничего не хотелось. То он подходил к книжному шкафу, чтобы достать альбом цветов, но рука застывала в воздухе, и альбом оставался на своем месте. То он брался за костюм, чтобы одеться, но безразлично махал рукой и продолжал бродить в неотглаженной пижаме, неслышно ступая по ковру стоптанными войлочными туфлями. Включил на стенке черный прогнутый репродуктор, но, услышав немецкую речь, тотчас выключил радио.
В дверь тихо постучали. «Опять с рассказом о каких-нибудь ужасах, — подумал Калачников. — А может, немцы? Нет, они так не стучат!» — возразил себе Петр Петрович.
Но пришли немцы. И не так удивили Калачникова они, как идущий впереди мужчина — тучный и низкорослый. Это был Потап Муркин, его давно и хорошо знал Петр Петрович. Два года назад он работал бухгалтером в райпотребсоюзе, а незадолго до войны стал заведовать пивным ларьком на центральной площади города. «Кем же у них сейчас эта шкура?» — подумал Петр Петрович, пропуская впереди себя немцев и Муркина.
— У господина Калачникова большая библиотека немецкой литературы, он поклонник немецкой культуры, учился в Германии. Ему большевики из-за этого и не доверяли, — не говорил, а мурлыкал Потап, оправдывая свою фамилию.
«Что этот прохвост меня расхваливает? — подумал Петр Петрович. — Библиотеку, конечно, имею, немецкую культуру ценю, в Германии в первые годы нашего столетия учился. Верно… Но фашистскую Германию — пусть она пойдет прахом — ненавижу!.. А большевики мне всегда доверяли, врешь ты, Муркин, сукин ты сын!..»
Муркин уже подбежал к книжной полке, сгреб с дюжину книг, но донес до стола половину, остальные рассыпал по пути.
— Как вы неуклюжи, — пренебрежительно сказал обер-лейтенант по-немецки и недовольно поморщился.
— Не рассчитал, тяжелы и скользки, — виновато проговорил по-русски Муркин. — Айн момент! Подниму.
Обер-лейтенант стал перебирать книги; он рассматривал корешки переплетов и титульные листы, рисунки и оглавления. Его лицо все больше оживлялось, и он не удержался от улыбки.
— Немецкий язык не забыли? — спросил он у Калачникова.
